С утра дул ветер, а сейчас он достиг большой силы. Тревожно шумели вершины елей и сосен. Лохматые ветки качались перед глазами, словно крылья невидимых птиц. Вершинки молодых березок клонились на поляну, и ветер свистел в их ветвях и листьях. У Клышевского защемило сердце. «Вот уже и третье лето идет, а ничто не изменилось, — думал он. — Наоборот, нам стало тяжелее, чем когда-нибудь... Надо быть твердым, но сколько можно храбриться в таком положении? А главное, нет ни одной души вокруг, которая бы пожалела... Может быть, только Аделя?.. Ну, а если здраво разобраться, что Аделя? В прошлый раз она меня встретила уже далеко не так горячо, как прежде. Как будто и не соскучилась, что долго не был... Пришла поздно с вечеринки... Но кто там может у нее быть?»

Клышевский перебирал в памяти долговских парней. «Может быть, тот самый инженер, Алесь Иванюта, про которого говорил Паречкус? — подумал он. — Красивые девушки падки на чины... Подожди же, — наливался он злобой, прыгая с кочки на кочку, — подожди, доберусь я до тебя, Алесь Иванюта...»

Задумавшись, он оступился и попал в болото. Это была не та прорва, которая не отпускает своих жертв, но ему с трудом удалось высвободиться из ее объятий. Судорожно уцепился Клышевский за невысокую кочку с чубом осоки и вылез из тины. Грязный и злой, добрался он до лесного ручья и скинул куртку. «Надо обсушиться, — решил он, — в таком виде показываться Аделе невозможно». Он осмотрел подарки и забеспокоился. Зеленая косынка, которую хотел подарить Аделе, была грязной. Опасался, что могут остановиться и часы, а тогда они будут стоить не больше, чем кусок простого железа. «Что делать? Разложить бы костерчик, обогреться и обсушиться, да опасно, вдруг кто увидит...» В конце концов он решил сполоснуть косынку в ручье и высушить за пазухой. И тут же поймал себя на мысли, что все ему опротивело, хотелось только одного: никогда не разлучаться с Аделей...

В таком настроении Казюк двинулся дальше на Малиновку. Было уже темно. Ветер разогнал густые тучи, и серп месяца, прорываясь сквозь облака, как бы перепрыгивал с елки на елку. Свет месяца, хотя и слабый, беспокоил Клышевского. Крадучись, он переходил от куста к кусту, опасаясь открытых полян. И все время не оставляла горькая мысль о том, что он, бывший хозяин этих мест, бродит теперь на положении бандита...

Долго блуждал он в эту ночь по лесу, и временами ему начинало казаться, что он сбился с дороги и идет совсем не туда, куда собирался. А когда на востоке прорезалась первая зеленоватая полоска, он убедился, что опасения напрасны, и прибавил шагу. В хату до следующей ночи он решил не идти, а пересидеть в бане Гумовского на опушке леса. Последние километры он уже шел спокойно, не прячась и не оглядываясь. Только когда вышел из леса и увидел баньку, опять почувствовал приступ страха: а что, если там кто-нибудь его ожидает?

Впрочем, страх так же быстро исчез, как и возник. Спустя несколько минут он открыл двери бани и вошел в ее пахнущие веником сумерки.

Алесь и Йонас смотрели в окно. Паровоз тянул не менее десяти пассажирских вагонов, деловито попыхивал, словно выражая удовлетворение тем, что все идет хорошо, пронзительно гудел на поворотах, рождая бесконечное эхо, катившееся и пропадавшее вдали тихими волнами. Перед приятелями то расстилалось широкое, с порыжевшей стерней поле, то вдруг зеленел луг и маленькая речка петляла по нему, будто выбирая дорогу покрасивее и помягче; временами поезд с грохотом несся под уклон или влетал под огромный непроницаемый шатер зеленого леса.

Все эти привычные и бесконечно милые сердцу картины настраивали приятелей на задушевный разговор, тем более что в купе, кроме них, никого не было.

— Знаешь, Йонас, вот сколько я ни жил в городе, а домой всегда тянуло. Где увидишь такую красоту? — показал Алесь на белокипенный березняк, проносившийся в это время за окном. — Конечно, в городе тоже много интересного и красивого, — поправился он тут же, — но, видимо, я все-таки сельский человек. Хорошо побывать в театре, пройти по освещенной улице, застроенной великолепными домами, но увидишь в сквере кустик обыкновенной травки, приостановишься, вздохнешь, словно кто из дома, из детства, весточку послал.

— А может, не одно это в село тебя тянет? — пошутил Йонас.

— Ну, с тобой и поговорить нельзя... Стоило мне познакомиться с вашей Анежкой, как ты уже сразу...

— Эх, Алесь, ты еще только познакомился и уже грустишь. А что же мне делать?

— Тебе — жениться, вот и все! Пошли в загс — только и дела.

— Хорошо, если бы так, но вот забота — родители Зосите меня в костел тянут. А я ведь комсомолец!

— Смотрю я на то, что у вас делается, и только дивлюсь. Наше село рядом, охотников же ходить в церковь среди молодежи почти нет, а пожилые в эти дела не вмешиваются.

— И на это ответить нетрудно, Алесь. Виноваты эти проклятые хутора. Дикость. Одиночество. Страхи. Поработает человек, и — за молитву... Один ведь сидит, радио нет, книжек мало, в голову всякое лезет... А клебонас у нас до советской власти был всем: он и пан, он и бог, он и высший судья... Так что нелегко все это сразу переломать. Может быть, ты мне помог бы?

— А что я могу сделать?

— Ну хоть бы поговорил с Зосите, чтобы она не уступала родителям. Знаешь, у нас очень уважают ученых людей, к твоим словам она прислушается...

— Ну хорошо, — согласился Алесь.

Вспомнил Анежку, и стало жалко ее. Такая славная и хорошая девушка, а уже костел наложил на нее печать замкнутости и боязливости. Кажется, не будь этого, лицо ее расцвело бы и засияло красотой, о которой никто не подозревает. И так захотелось ему пойти наперекор тому, что сильно держало в плену души таких, как Анежка.

— Хорошо, Йонас! — увлеченный этой мыслью, повторил Алесь. — Только тут уж надо пускать в ход все: и разговоры, и лекции, и спектакли, и книжки. Предрассудки мало разоблачить и вытеснить, надо еще чем-то надежно заполнить освободившееся место... Ну, а пока что нам с тобой надо думать о том, как наладить стройку. Главное — чтобы нам дали машины, технику. Она, между прочим, не только работать помогает, а еще и дурь из головы выбивает.

— Я это тоже заметил! — повторил Йонас. — Когда нам дали тракторы, заметно глухомань отступила, поля вроде другими стали... Стоишь и думаешь — что такое? Тот же лес, те же пригорки, а и не те вроде... А это поля заговорили, Алесь, у них голос появился: та-та-та, тата!.. Даже хуторские хаты наши стали веселей поглядывать вокруг...

— Ого, да ты прямо поэт, Йонас! Пропала Зосите!

Алесь повернулся к окошку. Паровоз, выбрасывая длинную косу дыма, влетал в пригороды Вильнюса. Высокие пригорки, поросшие стройными соснами, плыли один за другим, а между ними в затейливой зеленой оправе синели небольшие озерца. Деревянные домики с пышными цветниками под окнами стояли на облюбованных местах. Все чаще появлялись строения с заводскими трубами. Затем между зелеными уличками блеснула синяя вода Вилии, и за ней сразу проступили очертания огромного города. На высокой горе Гедимина, над каменной башней, трепетал на ветру красный флаг.

— Красивая ваша столица! — сказал Алесь. — Жаль, что нет времени, чтобы побродить тут вместе.

— А знаешь что? Давай сойдем, сделаем тут все дела и потом вдвоем в Минск поедем?

— Нет, брат, теперь каждый день дорог. До весны надо и котлован выкопать, и канал с вашей стороны подвести. Так что бывай здоров, друже Йонас, желаю успеха!..

Паровоз, как путник после далекой дороги, шумно и с облегчением вздохнул, выпустил клубы пара и остановился. Йонас, снял с полки фанерный чемоданчик и пошел к выходу. Уже с платформы он еще раз помахал Алесю рукой и скрылся в суетливой вокзальной толпе.

«Хороший хлопец, — думал Алесь. — С таким можно горы своротить. А вот что у них в «Пергале» еще тяжеловато живется, так это правда».

Припомнился костельный звон, который въедливо и настойчиво каждый день долетал с пергалевских хуторов, смешиваясь с гулом тракторов. «Не один тут голос ведет борьбу за человека, а два: и машины и костел», — вздохнул Алесь, припомнив рассказ Йонаса.