Эркин вздохнул, поворачиваясь набок, потёрся щекой о подушку. И постель мягка, и пайка щедра, а обрыдло ему тут всё…

Чего он по-настоящему боялся, так это забыть. Не потерять память, а просто забыть. Неработающий орган атрофируется. Хочешь помнить — повторяй, упражняй память. Спасибо тебе, Старик. Кашляя, сплёвывая в тряпку кровяные сгустки, ты учил нас, малолеток, шакалят и волчат, заставлял оставаться людьми. И теперь, ложась спать и просыпаясь, он лежал, закрыв глаза, вспоминал. Дом. Маму, Аню, Милочку, отца… Школу. Лица учителей и одноклассников, склонения, таблицу умножения, стихи, скороговорки, правила… Тюрьму… Спецприют… Лагерь… Это вспоминать было тяжело. Он шёл сквозь эти воспоминания, как против ветра. Холодного, режущего глаза и горло, бьющего в грудь как дубинка. Тяжело, но надо. Снежная равнина… Город… Эркин, его первый настоящий друг, его брат… Перегон… Бифпит… Фредди…

— О чём ты думаешь?

Он медленно открывает глаза. Румяные щёки, блестящие голубые глаза, ласковая улыбка. Он поднимает руку и трогает золотистую мягкую прядь, накручивает на палец.

— Ни о чём… Так, дремлю…

Она смеётся и, наклоняясь, целует его. В щёку и в угол рта. Он обнимает её, прижимая к себе, целует в губы, в шею возле уха. Кожа у неё нежная, гладкая и чуть пушистая сразу. Как у персика. Да, давным-давно, в той, другой жизни Серёжа Бурлаков ел персики, и его губы, губы Андрея Мороза, оказывается, помнят это ощущение.

Андрей засмеялся и сел в постели, не разжимая объятий.

— Элли, милая.

Она обняла его за шею, поворачиваясь в его объятиях так, чтобы ему было удобнее расстёгивать её домашнее платье. Андрей целовал её грудь, соски, между грудей…

— Джек, милый…

Элли зажмурилась. Мягкие ласковые поцелуи гладили её тело. Как солнечные лучи летом на пляже. О мой Бог, как давно она не была на пляже. Ласковое тепло и медленно разгорающееся внутри пламя. И они сливаются вместе. Элли обхватила его плечи, твёрдые сильные плечи… он хочет, чтобы ей было хорошо, он думает о ней, а не о своём удовольствии, господи, какой он… нежный мягкий мальчик… мальчик… нет, он… он же всё делает, чтобы защитить её, он терпел выходки и издевательства Джима ради неё, господи, он же… горячее солнце путает мысли, она растворяется в нём, её нет, её больше нет, нет, нет…

Приподнявшись на локтях, Андрей смотрел на её лицо, зажмуренные веки… «Ох, Элли, хорошая ты девчонка, угораздило же тебя так вляпаться. Живым Джимми меня не выпустит, а я его. Один из нас мёртвым ляжет. А ты меж нами. Ну да ладно…».

Андрей мягко отделился от неё и лёг рядом. Она лежала неподвижно, только грудь слегка колыхалась. Андрей погладил её по щеке, обвёл пальцем контур скулы, губ…

Элли вздохнула, как просыпаясь, открыла глаза.

— Ох, Джек…

Андрей улыбнулся.

— Что, Элли? Набросился я на тебя, да?

— Нет, что ты, — Элли погладила его по щеке. — Я пришла сказать, что завтрак готов, и… — её глаза стали испуганными, — мой бог, яичница!

Она соскочила с кровати, схватила валявшееся на полу платье и побежала на кухню. Андрей хохотал по-детски, взахлёб. Потом встал с развороченной постели и пошёл в ванную. Пока Элли будет спасать яичницу, вернее, делать новую, он приведёт себя в порядок.

В ванной он, как всегда утром, вымылся под душем, тщательно побрился, оглядел себя в зеркале. А что, если рубцы и шрамы не в счёт, то очень даже ничего. Ну, до Эркина ему, конечно, как до Луны и задом наперёд, но кое-кому… он сто очков форы даст. А Эркин… что Эркин… «Ничего, браток, мы ещё так гульнём, аж небу жарко станет. А сейчас… прости, брат, даже думать мне сейчас о тебе нельзя. До вечера, брат».

Андрей подмигнул своему отражению в зеркале и стал одеваться. Выйдем к столу если не при полном параде, то близко к оному. Хорошая девчонка Элли, не будем её обижать. Ей так хочется, чтобы всё было по всем правилам.

Когда он вошёл в кухню, Элли хлопотала у плиты.

— Яичницы не будет, — сказала она, не оборачиваясь. — Я сделаю горячие сэндвичи.

— Обож-жаю сэндвичи, — заявил Андрей, садясь на своё место, — а уж горячие… нет слов.

Элли рассмеялась.

— А есть такое, чего ты не любишь?

— Не знаю, — довольно улыбнулся Андрей, — не пробовал.

Элли поставила на стол тарелки с дымящимися сэндвичами, налила кофе и села напротив него, улыбнулась.

— Ну как?

— Потрясающе! — Андрей изобразил блаженство и восторг. — Ты так готовишь… из-за стола бы не вставал.

Элли рассмеялась и вскочила.

— Ты меня совсем захвалил, Джек. Я тебе сейчас ещё положу. А кофе тебе со сливками?

— Можно и со сливками, — кивнул Андрей. — Я покладистый.

Элли улыбнулась, но вспомнила вчерашнее, и улыбка вышла невесёлой.

— Ты… тебе было тяжело вчера?

— Бывало и хуже, — пожал плечами Андрей. Усмехнулся, крутя в руках чашку. — Это не самое страшное, Элли. Не самое.

— Джек, — Элли подвинула к нему сливочник и села. — Джек, он вчера тебе руки рассматривал…

— Он меня всего осмотрел, — флегматично ответил Андрей и, подумав, добавил: — Как врач.

— Нет, Джек. Что у тебя на руке? На левой.

Она указывала на его левую руку, на укрытое выглаженной светлой тканью предплечье. Андрей поднял на неё глаза.

— Я не помню, — сказал он очень серьёзно.

— Джек! — глаза Элли наполнились слезами, — что это за татуировка? Я чувствую, это… это не просто так. Не телефон девчонки. Не играй со мной, Джек.

Андрей встал и зашёл за её стул, обнял, прижав её голову к своей груди и упираясь подбородком в её макушку.

— Я не играю, Элли. Помнишь? Чего не знаешь, о том не проболтаешься. Понимаешь, Элли?

— Ты не доверяешь мне, — всхлипнула Элли.

— Что ты?! — искренне удивился Андрей. — Конечно, доверяю. Моя жизнь у тебя в руках. Только… давай договоримся, Элли. Вот очнулся я, огляделся, и с этого момента пошёл счёт жизни. А что до этого было… не надо, Элли. Не выдержу я такого груза. Понимаешь?

— Да, да, я дура, это… — всхлипывала Элли, — это лагерный номер…

— Это он сказал? — спокойно спросил Андрей.

— Да. Он думает, что ты… что ты — лагерник. Но ведь это неправда, Джек, да?!

— Пусть думает, что хочет, — Андрей покрепче обнял её, погладил по голове. — Я Джек-Дурак, а теперь ещё и лагерник. Пусть так будет. Раз ему так хочется.

Она ещё раз всхлипнула и слегка отстранилась.

— Да, да, Джек, ты прав, допивай кофе, и будем убирать.

— Ага.

Андрей коснулся губами её виска и вернулся на своё место. Залпом допил кофе.

— Ну, я готов, — и скорчил такую гримасу, что Элли рассмеялась. — Вот так, Элли. Сегодня большая уборка?

— Да, — кивнула Элли.

— Тогда я пойду, у себя всё соберу, и начнём.

Его лицо стало таким спокойно-деловитым, что смотреть на него без смеха было нельзя. Господи, ну, конечно, Джим наврал. Не может такой парень, такой… нежный и сильный сразу, не может он быть лагерником. Лагерник — это убийца, насильник, злостный рецидивист, а Джек… он же совсем мальчик, не могли же ребёнка отправить в лагерь, нет, это Джим выдумал…

…В камине пылает сильный огонь, зажжены люстра и торшер у дивана. Гостиная освещена как в праздник или… или как операционная.

— А это у тебя что?

Джек стоит голый, по-детски улыбаясь, перед Джимом. Джимми сидит в кресле, попыхивая сигаретой, нога на ногу, а Джек стоит перед ним, неловко свесив вдоль тела руки, и с интересом рассматривает Джима. Вопроса он словно не слышит.

— Я спрашиваю: что это?

— Что это? — Джек повторяет вопрос Джима с интонацией играющего ребёнка.

Джимми на секунду сжимает челюсти, чуть не перекусывая сигарету, но сдерживается. Она стоит у камина, молча наблюдая за мужчинами.

— Это!

Джимми легко встаёт, берёт Джека за левую руку, за запястье, и поворачивает так, чтобы татуировка — ряд синих цифр — смотрела вверх.

— Вот это! Откуда это у тебя?