Они кивают.

— Вот и молодцы. А теперь… А тебя как зовут?

Он встаёт.

— Сергей Игоревич Бурлаков…

…Сергей Игоревич Бурлаков. Это я. Я живу в Грязино, Песчаная улица, дом двадцать шесть. Мою маму зовут Римма Платоновна Бурлакова, а папу Игорь Александрович Бурлаков. У меня две сестры. Аня и Мила. Мила ещё маленькая и в школу не ходит. А Аня учится.

— Мама, проверь. Всё правильно?

— Правильно, но грязно. Перепиши, пожалуйста.

— А Анька не переписывает.

— Она аккуратнее тебя. Перепиши.

— Вот допишу до конца, тогда и буду переписывать. Мам, я напишу, что Милка приставучая?

— Зачем?

— Нуу…

— Лучше напиши, какая она хорошая и что ты её любишь.

— Надо мной тогда смеяться будут.

— Нет, тебе будут завидовать, что у тебя такая хорошая младшая сестра, а ты хороший брат.

— Хороший брат! — фыркает Аня, кладя перед мамой свою тетрадь. — Разве он хороший?

— Другие ещё хуже, — возражает он, садясь снова за сочинение.

И мама смеётся. А вечером рассказывает об этом папе. И все смеются…

…- Папа, а было, что войны не было?

— Было, Серёжа.

— И будет?

— И будет. Всё имеет начало, расцвет и конец.

— Всё-всё?

— Всё-всё, — смеётся папа и взъерошивает ему волосы, проводя пальцами по его голове от затылка ко лбу.

— Значит, если меня не было, то потом и не будет?

И внимательные, ставшие очень серьёзными папины глаза…

…- Серёжа, скорее.

— Ну, мам, это же далеко.

— Это на Дальней, — кивает Аня. — Вот увидишь, мама, наш квартал не затронет.

— В подвал, — командует мама. — Аня, следи за Милой и Серёжей.

— За собой я сам послежу, — бурчит он, слезая по шаткой лестничке.

Ясно же, что это обычная облава-прочёсывание. Можно и не паниковать. Но мама…

…- Мама, я погуляю?

— Нет.

— Ну, а во двор?

— Нет.

— Ну, я с Анькой.

— Нет.

Мамин голос непривычно жёсткий. И жаркий шёпот Ани.

— Ты совсем глупый! Сейчас нельзя гулять.

— Почему?

— Это же оккупация! Облавы…

…Нет, этого он не хочет. Нет. Стол, покрытый тёмно-зелёной скатертью, белые чашки со смешными рисунками. Да, пусть будет это. И мамин голос. Лампа с оранжевым абажуром, как солнышко.

— Серёжа, не хлюпай. Аня, помоги Миле.

— А папа где?

— У папы учёный совет.

— А, — кивает он. — Опять концепцию ищут.

Мама звонко весело смеётся. Он не понимает почему, ведь на этот раз он не ошибся, сказал такое трудное слово правильно. Но когда мама смеётся, всё так хорошо. Посмейся ещё, мама…

Элли смотрит на его спокойное лицо, на дрогнувшие в улыбке губы и вздыхает. Сегодня ровно неделя, как Джимми привёз его. Бедный парень. Что Джимми с ним сделал? Вчера она сама побрила его, и вот опять отросла мягкая светлая щетина. И волосы надо ему расчесать. Волосы у него… как в сказке. Волос золотой, волос серебряный. Мягкими крупными кольцами. Красивый парень. Как же его мучили. Всё тело в шрамах. И от ножа, и от… нет, плетью его не могли бить, он же белый. Палкой наверное. За что? И зачем он Джимми? Джимми ничего не делает просто так.

Жизнь в лагере при всей её суете и частой суматохе, в общем, оказалась тихой и ровной. Эркин всегда уживался, принимая любые условия. И здесь он неожиданно легко приспособился. Да и условия были не плохие, а даже хорошие. И еда, и жильё, и душ, тьфу ты, баня, конечно — всё есть. И главное — Женя и Алиса. Они вместе. И можно, никого и ничего не боясь, взять Алису на руки, при всех подойти к Жене и стоять рядом с ней. И никому не надо говорить «сэр» и «мэм», он даже не знает, как это будет по-русски. И глаз опускать не нужно.

Эркин потянулся под одеялом и, подняв из-за головы руку, посмотрел на часы. Ещё час можно спать. Он вздохнул и повернулся набок, натянул на плечи одеяло. Бормочет во сне Костя, храпят наперебой Грег и Анатолий. И не мешает ему это вовсе. Как заснул в первую ночь, так и не замечает. И Фредди всегда храпел. Тоже не мешало. И чего тогда в Паласах они так давили шумевших? Здесь вот… Роману что-то приснилось, закричал, перебудил всех, так Анатолий и Фёдор подошли — он с замершим сердцем смотрел в щель между веками: неужто придушат? — а они даже будить не стали, повернули, по-другому уложили, и всё. И Роман уже тихо спал. А утром ничего не помнил.

Не открывая глаз, Эркин потёрся щекой о подушку. Женя… Женя здесь. В безопасности. Она жива, здорова… будто ничего и не было, будто забыла… это. Он и не говорит ей ничего про Джексонвилль, и письмо поэтому не отдал, чтобы не вспоминала. Пусть всё идёт, как идёт.

Сквозь сон он слышал, как встал Анатолий, зевнул, достал из тумбочки бритвенный прибор и вышел. И сразу заворочался, завздыхал Грег. Сейчас закурит. Да, зашелестел пачкой, щёлкнул зажигалкой. Сейчас проснётся Костя и отпустит замечание насчёт жлобов, что удавятся, а не поделятся, а Грег, нарочито перемешивая русские и английские слова, спросит, что это такое. И начнётся утро.

Эркин потянулся и открыл глаза. Пора. Под одеялом поправил трусы и сел на кровати.

— С добрым утром, — весело сказал Костя. — Сны хорошие видел?

— И тебе с добрым. Лучше всех, — ответил Эркин.

Грег в знак приветствия пыхнул сигаретой, пробурчал что-то невнятное, засовывая голову под подушку, Роман, засмеялся над немудрёной шуткой Фёдор. Всё как обычно.

Эркин в трусах босиком прошлёпал к батарее, взял свои портянки и трусы, заложил их в тумбочку и достал чистую смену. Быстро и незаметно переодел трусы, грязные сунул на нижнюю полку в тумбочке, натянул джинсы и стал обуваться.

— Чудной ты, — ухмыльнулся Костя. — Баба есть, а сам стираешь.

— Это я трусы менять в бабский барак бегать буду? — поинтересовался Эркин.

— Утречком да по ледку, — засмеялся Фёдор.

Эркин достал из тумбочки мыльницу, сдёрнул со спинки кровати полотенце и пошёл в уборную.

Народу много, но подолгу никто не задерживается. Все постирушки вечером. Эркин умылся, как всегда обтёрся до пояса и, растираясь полотенцем, отошёл от крана. Если не по имени, то в лицо он здесь почти всех уже знает. Вошёл Флинт, покосился на него, на энергично фыркающего под краном мулата и молча занял соседнюю раковину.

Когда Эркин вернулся в свою комнату, встали уже и остальные. Грег брился, осторожно обводя бритвой шрам на подбородке. Костя сокрушённо рассматривал свои рваные носки. Роман застелил постель и, сидя на ней, читал газету, которую, как обычно, принёс вчера из города Фёдор. Анатолия и Фёдора уже не было.

Эркин расправил полотенце на спинке кровати, аккуратно, как ему объяснила Женя, убрал кровать и достал из тумбочки чистую рубашку. Красно-зелёную ковбойку, что у Роулинга на перегоне купил. Тогда, на следующее утро после завтрака он с Женей пошёл в камеру хранения, где Женя взяла его мешок и армейский рюкзак из Бифпита. А потом у неё в комнате они разобрали и по-новому переложили вещи. Он хотел взять рубашку поплоше, но Женя запротестовала:

— Не позорься. Что ты, не работал, что ли, что оборванцем ходить будешь? И мне это старьё тяжело стирать.

И он взял обе красно-зелёные ковбойки, а третьей оставил тёмную — Женя зовёт её креповой — в которой тогда ушёл, а нарядные, конечно, здесь ему ни к чему. Двое трусов, портянки и носки под сапоги, а остальное пусть лежит. От шлёпанцев он отказался: ни у кого такого нет, так что нечего выделяться. Выпендрёж нигде не любят. Кроссовки, джинсовая куртка, старые джинсы, рабские штаны, остальное бельё — пусть лежит. И платки шейные здесь никто не носит, так что тоже ни к чему. И джинсовая куртка тоже. Холодно, дожди, в рабской намного удобнее. Женя настояла, чтобы он мешок со своим расхожим на свой номерок сдал. А то в её ячейке и так битком, а ему вдруг что понадобится, чтоб не бегать и не искать её, по чужому же номерку не дадут.

Эркин, держа в кулаке зеркальце, провёл расчёской по волосам и привычным взмахом головы уложил прядь волос на место. Мог бы без этого и обойтись, но тоже чтоб не выделяться. Ну вот, зеркальце и расчёску в ящик, розовый талон в карман. Куртку на плечи и вперёд.