— Андре, — тихо позвал Чак, — Андре!

— Чего тебе? — глухо, словно через силу, отозвался Андрей.

— Они заработали, слышишь?! — Чак вскочил на ноги, встал в боевую стойку и неловко сделал боксёрский выпад, правой, левой, опять правой. — Оглох, что ли?! У меня руки ожили! — заорал он в полный голос.

Андрей оттолкнулся от окна и мимо него пошёл к двери.

— Андре, — растерялся Чак, — ты… ты чего? — и вдруг сообразил: — Так ты того, что на фотке, испугался, что ли? Да плюнь, он же наверняка подох давно.

Андрей остановился перед ним, оглядел с ног до головы.

— Руки, значит, заработали? — у него дёрнулись губы. — Можешь опять убивать, значит? Ну, и радуйся, палач. И не лезь ко мне.

— Ты чего, — Чак положил руку ему на плечо и тут же отлетел от хлёсткого удара, неожиданно сильного и болезненного.

— Ещё раз лапнешь меня, — Андрей говорил, чётко разделяя слова, — или другого кого, убью. Запомни. Ты уже не больной.

И вышел, хлопнув дверью. Постанывая от боли, Чак добрался до кровати и сел. Какая муха парня укусила? Ну и хрен с ним. Поганец — он поганец и есть. Главное, что руки заработали. Кулак сжимается плохо, суставы потеряли подвижность, а мышцы — силу, но… но это же пустяки. Это он и разработает, и накачает. И к Гэбу уже тогда сходит, покажет, пусть знает, что восстанавливается всё…

И он очень легко забыл о страшном госте, его словах, фотографии, прозвучавшем запретном имени — ведь это другой сказал, да ещё и беляк, а он тут совсем ни при чём. Он просто ничего не помнил, занятый своими руками.

Андрей шёл быстро, почти бежал. Куда? Всё равно куда, лишь бы… И остановился, словно налетел на невидимую и ощутимую только им преграду. А в самом деле, куда он бежит? От себя не убежишь, можешь не стараться.

Он огляделся. Да, дальняя аллея, летом здесь гуляют выздоравливающие, а сейчас холодно и пустынно. Андрей зябко охватил себя за плечи, повернулся и побрёл обратно. Сел на первую попавшуюся скамейку и замер. Бегал, бегал и добегался. Зачем, ну, зачем он посмотрел? Не увидел бы, всё было бы хорошо. Порадовался бы вместе с Чаком, что началось восстановление, упражнения бы ему показал, реабилитационные… А так… Выговоришься — полегчает, но к кому он с этим пойдёт? К парням? Им только заикнись про Большого Дока… отметелят за одно напоминание. Тётя Паша… сесть у неё в комнатке, где хранятся швабры, тряпки и всё прочее, и говорить по-английски. Тётя Паша не понимает, она знает по-английски только несколько самых расхожих слов, но она слушает, кивает, вздыхает… именно потому, что она не понимает, ей и можно столько и такого рассказать. Того, что язык не повернётся сказать доктору Юре. А уж доктору Ване и вовсе… нельзя. Ему не к кому с этим идти. Он опять один… один… один…

Андрей сгорбился, почти упираясь лбом в колени, не чувствуя, не замечая посыпавшейся ледяной крупы.

Никлас размял сигарету, но не закурил.

— Извините, доктор, я не ждал… не думал, что именно он.

— Ничего. Вам уже лучше?

— Да, спасибо, — Никлас почти естественно улыбнулся. — Как сказал этот парень? Андрей, кажется? — Жариков кивнул. — Время необратимо. У парня философский склад ума.

— Да, — Жариков взял фотографию доктора Шермана, повертел и бросил на стол. — Жалко, что вы не знаете кода.

— Код может знать Рассел, — пожал плечами Никлас. — Вряд ли он был последовательно индивидуальный. Скорее по группам, сортам… Во всяком случае, именно Рассел поддерживал внушение аппаратурой. Комплексное воздействие, дифференцированное, точечно-направленное излучение… Им обрабатывали и спальников, и телохранителей, и… — Никлас смял сигарету, — и на многих других пробовали… и смотрели, что получится. Исследователи! Извините, но говорить об этом… спокойно я не могу.

Жариков молча подвинул к нему по столу стакан с водой. Никлас благодарно кивнул, но пить не стал.

— А может… может, и правда, оставим прошлое прошлому, доктор? Пусть мертвецы остаются мертвецами, а?

— Если бы это не сказывалось на жизни живых, — вздохнул Жариков. — Спасибо за книги, но их бы зимой, а ещё лучше прошлой осенью… когда подумаю, каково пришлось парням из-за нашего невежества…

— Я понимаю, — Никлас взял наконец стакан и отпил. — Есть и моя вина. Кое-что я понял ещё тогда. И запомнил. Мне бы раньше поговорить с вами, рассказать, но… но я не мог. И сейчас, простите, доктор, не могу. К Расселу я сегодня зайти не смогу.

— Ничего страшного, — утешил его Жариков. — Когда сможете в любое время.

— Да, дня через три я заеду опять, хорошо? — Никлас отставил стакан и встал.

— Разумеется, — встал и Жариков. — Спасибо за помощь.

Проводив Никласа до дверей, он не вернулся к столу, а подошёл к окну. Итак… Чак и Гэб были рабами Говарда, имя Старого Хозяина запретно не только к произнесению, даже услышанное оно вызывает шок. И, похоже, именно шок снял блокировку рук. Если так… чуть позже, когда Чак успокоится, надо будет поговорить…

Жариков не додумал, внезапно поняв, что именно он видит. Облетевшая листва сделала госпитальный парк хорошо просматриваемым, а мелкая ледяная крупа, заменявшая здесь снег, высветлила. И на дальней аллее, на скамейке сжавшаяся в комок тёмная фигурка. Но… чёрт возьми, это же Андрей, его рубашка! Он что? Замёрзнуть решил?!

Чертыхнувшись, Жариков выбежал из кабинета, даже не проверив, убраны ли все бумаги со стола, только дверь захлопнул. И бегом, по коридору, по лестнице…

— Иван Дормидонтович! — окликнул его кто-то. — Генерал…

Он, не глядя и не слушая, отмахнулся. Не до этого сейчас. Дурак, прошляпил, как он посмел забыть о парне, ведь видел же… да, Андрей сразу вышел из разговора, встал у окна спиной. Северин ещё когда говорил, как действует фотография доктора Шермана на спальников. Тот индеец через столько лет с трудом удержался от истерики, а ведь шесть лет уже как не касался всего этого, так чего же ждать от Андрея, самого молодого и самого… нет, психика у парня крепкая, не сравнить с Новеньким, но всё равно… дурак, самовлюблённый самоуверенный осёл, упустил, если у парня рецидив депрессии…

За несколько шагов до скамейки Жариков остановился, перевёл дыхание и подошёл уже спокойно.

Андрей словно не заметил его. Как не замечал, что его голову и плечи покрывала смерзающаяся в корку ледяная крупа.

— Андрей, — тихо позвал Жариков.

Парень не шевельнулся. И Жариков плавным движением сел рядом, мягко, чтобы не испугать, не вызвать ненужной реакции, тронул за плечо.

Андрей медленно с усилием поднял голову, и Жариков увидел страдающие, полные боли глаза.

— Что с тобой, Андрей?

Андрей молча смотрел на него и вдруг, закатив глаза, стал падать. Жариков быстро обхватил его за плечи, прижал к себе и с ужасом ощутил, что парень уже замерзает. Он встал, по-прежнему держа Андрея в объятиях.

— Ну, ты что, Андрей? Ты что? Всё в порядке… зачем ты так… ты же замёрзнешь… пойдём… сейчас разотру тебя, чаю горячего выпьешь… пошли…

Андрей, не сопротивляясь, шёл рядом, вернее, давал себя вести, безвольно покачивая головой. Жариков быстро прикидывал: нет, ни в кабинет, ни в палату вести нельзя, только домашняя, насколько это возможно, обстановка выведет парня из шока. Он и говорил поэтому только по-русски, заботясь не о словах, а об интонации, через каждые два-три слова называя парня русским именем. Шёл, постепенно ускоряя шаги, на ходу разбивая и стряхивая с Андрея ледяную корку, растирая ему плечи и спину.

Они уже подходили к жилому корпусу, когда Андрей заговорил. По-русски.

— Это он… это был он…

И Жариков облегчённо перевёл дыхание: ориентации во времени и месте парень не потерял. Одна опора уже есть.

— Я узнал его…

— Хорошо-хорошо… Сейчас всё расскажешь.

Как он ни старался, но пока дошли, волосы и рубашка Андрея стали совсем мокрыми, да сам… не так промок, как замерз.

— Ну вот, Андрей, дошли. Сейчас сразу ко мне.

— Я… я не могу…

— Ничего-ничего, всё сможешь, — бодро отмахнулся от невнятных возражений Жариков, быстро припоминая на ходу, что сейчас в первую очередь.