…Холодный влажный нос прикасается к щеке. Ив протягивает руку, и мохнатый собачий лоб, тёплый и живой, тычется в ладонь. Да, спасибо Призу, он уже не один.

Ив вздохом перевёл дыхание, погладил Приза.

— Спать, Приз, давай спать.

Стуча когтями по полу, Приз забрался обратно под кровать. Ив перевернул подушку, лёг поудобнее, натянув на плечи одеяло. «Господи, если бы я верил в Тебя, я бы помолился Тебе, Господи, я не прошу помощи, я знаю, что до седьмого колена, про виноград и оскомину, я всё это знаю и принимаю, но, но… но, Господи, разреши… разреши мне жить по своему разумению, я сам… Только, Господи, сделай так, чтобы из-за меня больше никого… Они готовы идти хлопотать, просить за меня. Кто я им? Они же догадались, и они простили меня. Защити их…»

Ив невольно всхлипнул, сдерживая слёзы. Шевельнулся на соседней кровати индеец, и Ив замер, закусил подушку.

Эркин осторожно повернулся набок, спиной к Иву. Пусть выплачется парень. Когда вот так к горлу подступит, и выплачешься — станет легче. Как тогда, в имении, когда он понял, что перегорел, что кончен, что никогда ничего уже не будет, что… Он тогда лежал и плакал, закусив рукав рубашки, чтобы не разбудить Зибо. Зибо ни разу не выдал себя. Что не спит, что слышит его стоны. «Ты уж не держи на меня зла, Зибо, дураком я был. Умом понимал, что ты… Ладно, чего сейчас? Ты давно в земле. И ни разу не пришёл мертвяком, значит, понял, что я не со зла так с тобой, прости меня. Ладно, Зибо, всё у тебя позади, а у меня… Ты уж прости меня, Зибо, что не дожил ты до Свободы, не моя вина в этом».

Всхлипывания на соседней кровати затихли, и дыхание выровнялось. Значит, заснул. Эркин бесшумно потянулся под одеялом, напряг и распустил мышцы. Ничего. Что бы там ни было, он всё выдержит… Тёплая мягкая темнота всё плотней, как стёганое одеяло, которое было дома в Джексонвилле, ласково охватывала его. И он даже не заметил, что исчез не умолкавший эти дни шум дождя.

…- Серёжа, вставай.

— Ну, мам, ну, ещё минуточку.

— В школу опоздаешь, вставай.

Мама, я опять не вижу твоего лица, что случилось, мама? Я — Сергей Игоревич Бурлаков. Мой отец — Бурлаков Игорь Александрович, моя мать — Бурлакова Римма Платоновна, мои сёстры — Аня и Мила, Анна и Людмила. Мы живём в Грязине, на Песчаной улице, дом двадцать шесть. Это всё так, всё правильно, мама, да? Разве я ошибаюсь? Это же я, Серёжа, Серёжка-Болбошка…

…Еле заметная дрожь пробежала по лицу, чуть приподнялись и снова опустились веки, шевельнулись пальцы безвольно брошенных поверх одеяла рук, напряглись и расслабились пальцы ног…

…- Я не Болбошка!

— А кто?

Отец хватает его поперёк туловища и валит на диван. Он извивается, выдираясь из крепких, таких сильных и добрых рук.

— Вот я вырасту как ты…

— И что тогда?

— И тоже обзываться буду!

— Обзываться — это обзывать себя, да, папа?

— Верно, Аня. Возвратный глагол.

Ему удаётся вывернуться, и он с боевым кличем кидается на плечи отца, повисает на них, пытаясь того повалить. Взвизгнув от восторга, забыв, что она большая, Аня присоединяется к нему, и упоённо визжит, дёргая отца за ноги, Милочка. Втроём они наконец валят его, такого большого, пышноволосого, укладывают на диване и рассаживаются на нём в ряд гордыми победителями.

— Всё! Мы победили!

— Победили, победили, — смеётся отец, — втроём одного как не победить.

Смеётся и мама.

— Римма, спасай! — просит отец.

— Выкуп! — требует Аня.

— Выкуп! Выкуп! — кричат он и Мила в два голоса.

Мама приносит из кухни тарелку с горячими пирожками и выкупает отца. Конечно, один пирожок за такого большого и сильного — это мало, но Аня уже встала, а им с Милой вдвоём его всё равно не удержать. Они тоже встают. Отец садится на диван и, смеясь, смотрит на них…

…Элли осторожно протирает лосьоном исхудавшее, с запавшими щеками бледное лицо. Вот так. Бритый, он совсем мальчишка, даже симпатичный. Щетина очень старит.

— Ну, вот и хорошо, — она завинтила пробку на флаконе и погладила парня по щеке. — Какие мы красавчики теперь.

Он не ответил, но Элли уже и не ждала ответа. Как в сказке: не живой, не мёртвый. Может… может, для него и лучше оставаться таким. Пока он такой, Джимми он не нужен. Джимми… она его любит до… до потери пульса, как говорили девчонки в клинике, вот! Любит! Она же любит Джимми, любит, это настоящая любовь.

Элли сердито, будто с ней спорили, посмотрела на распростёртое тело и встала. Ей надо убирать. Джимми может приехать в любой момент. Она должна быть готова…

…Мамина рука гладит его по голове.

— Как ты оброс, Серёжа. Надо подстричь.

— Да ну, мам.

Мама прижимает его к себе.

— Ох, Серёжа. Что с нами будет?

— Мама, а где…?

— Молчи, — мамин голос становится жёстким. — Молчи, Серёжа. Ты уже не маленький и должен понимать.

Он кивает и плотнее прижимается к маме. Она обнимает их, всех троих. Они вместе. В комнате темно. А за окном моторы и тяжёлые шаги, и чужая, совсем чужая речь. Он не хочет её понимать. Не хочет. Они вместе. Мама, Аня, Мила и он. Аня, Мила, где вы? Мама! Где ты? Темно, не уходите, я не хочу, мама, Аня, Мила, куда вы? Я с вами, подождите меня…

…Элли прислушалась и, досадливо поморщившись, выключила пылесос. Наверняка ей почудилось, но надо проверить.

И замерла на пороге гостевой спальни. Он лежал поперёк кровати так, что белокурая голова свесилась и упиралась теперь в пол. Глаза широко открыты… Элли подбежала к нему, обхватила за плечи… Как, как это случилось? Тряпочное безвольное тело в её руках, но… но что-то же случилось. Она наконец уложила его, укрыла одеялом. Неужели он… возвращается, оживает?

— Ну вот, ну… — она гладит мягкие завитки, — если тебе что нужно, позови меня, тебе ещё нельзя вставать.

Светло-серые широко открытые глаза смотрят мимо неё, их взгляд так сосредоточен и внимателен, что она невольно оглядывается, желая проверить, что там. Но там голая стена. Что он там видит?

Элли поправила ему подушку и снова, не удержавшись, погладила по голове.

— Ну, лежи, отдыхай. Я ещё зайду к тебе.

И вздохнула…

…Чужая речь за окном.

— Серёжа! Аня! Скорее сюда.

— Что, мама?

— Тише. Сидите здесь и никуда не выходите.

— Но мы будем в саду.

— Нет.

— Что, и в сад нельзя?!

— Нельзя.

Голос у мамы строгий, а глаза испуганные. Её страх передаётся и им. Они молча садятся на диван рядом с Милой. Мама стоит пред ними в пальто и накинутом на голову платке.

— Мне надо уйти. Ненадолго. Никуда не выходите и сидите тихо. Аня, последи за Серёжей.

— Я сам за собой послежу.

Мама будто не слышит его. И уходит. А они остаются сидеть на диване в большой комнате, прижавшись друг к другу. Не читают, не играют, даже историй друг другу не рассказывают. Стемнело, но Аня не зажгла лампу, хотя мама ей это разрешает. Мила долго тихо плакала, а потом заснула между ними. Но она маленькая, ей всего пять лет. Как… как кому? Кому ещё было пять лет? Чёрт, как мотор ревёт, машина… машина у дома… Нет, нет, нет! Мама! Где ты, мама? Машина… мимо… мотор… Мама! Мама… мама…

…Когда Элли заглянула в комнату, он спал. Но… но его руки лежали теперь по-другому, не так, как она сама уложила их. Она это точно помнит.

Норма Джонс устало опустилась в кресло-качалку перед камином. Ещё один день позади. Что ж, им осталось меньше, чем было. Джинни уже легла. Бедная девочка, как изумительно она держится. Майкл был таким же. С виду воск, а стержень стальной. Майкл, я знаю, ты простишь нас. Мы едем к тем, с кем ты так упорно воевал. До конца. До своей смерти. Но… но Джинни там будет лучше, а ты, Майкл, ты завещал мне беречь Джинни…

…Уже поздно, давно пора спать, но она не может. Это их последняя ночь. Нет, не последняя, она не хочет!

— С тобой ничего не случится, Майкл, я знаю.

— Да, милая, — Майкл лежит на спине, глядя в потолок. — Милый мой пророк, судьба слышит просьбы, но делает наоборот.