— Ну да, ну да, — Старый Серж насмешливо кивает. — То-то ты сына с собой таскаешь. Боишься одного оставлять, разве не так, — и сам отвечает за него. — Так. Во всё тряпьё на ночь заворачиваешь, куртку свою сверху, а сам рядом зубами стучишь, — и в ответ на его изумлённый взгляд — неужели за ним следили?! — насмешливо машет рукой. — Знаю, сам через это прошёл. Ладно, это всё мелочи, перебиться можно. А о будущем ты думал? И своём, и Дима. В какую школу он пойдёт? Ну?!

— Я уже думал об этом, сэр, — вздыхает он.

— И чего надумал?

— Ничего, сэр, — разводит он руками. — Был бы я посветлее…

— А он потемнее, — заканчивает за него Старый Серж. — Если бы да кабы… Не знаешь этой присказки? Ничего, узнаешь. Дим у тебя русский, это ты знаешь?

Он мрачно кивает. Ещё зимой догадался.

— Жить вам здесь спокойно не дадут. Дима ведь в Цветном не примут. Верно? Верно. Это раз. Тебе как белому жить не дадут. Тоже верно. И это два, — Старый Серж загибает пальцы. — А встретишь кого из своих хозяев, что тогда будет? Это три. Ну, чего молчишь?

— А что я должен говорить, сэр? — он чувствует, что начинает злиться. — Я уже думал об этом. И что из того? Я — негр и никогда не побелею. Дима я не отдам. Никому. Надо будет, если прижмут…

— Стрелять будешь, ясно, — снова перебивает его Старый Серж. — И сядешь в тюрьму, если тебя в перестрелке не шлёпнут. А Дим в приют пойдёт. Это всё тоже ясно и верно. Ладно. А уехать не думал?

— Куда, сэр? Где я смогу жить, как хочу? Скажите, сэр, я поеду. В Луизиане, Аризоне, где? Везде одинаково, сэр.

— А на Русской Территории. В России? Не думал об этом, — щурится Старый Серж.

— Кто же меня туда пустит? — удивляется он.

— Это не проблема, не бери в голову. Речь о тебе идёт. Поедешь в чужую страну? Всё другое будет. Язык, обычаи…

И он срывается.

— Я к чёрту под хвост поеду лишь бы… лишь бы в покое оставили. И меня, и Дима.

— Понятно, — кивает Старый Серж. — Ну, смотри, Тим, не передумаешь? Назад не повернёшь?

Он устало усмехается.

— Назад — это в рабы? К хозяину под плеть?…

…Тим разгладил смятую кем-то до него страницу. Учебник старый, захватанный. И рисовали в нём, и чертили, и подчёркивали… А он, оказывается, многое, да почти всё помнит. Автомобиль, устройство, эксплуатацию, ремонт — это всё он сдаст. И покажет, и расскажет. Рассказывает он, конечно, хуже, чем делает, но… справится. А вот правила, знаки… если у русских они другие, то будет тяжело.

Вздохнул и заворочался, сталкивая с себя одеяло и кожаную куртку, Дим. Тим быстро повернулся к нему.

— Ты что?

— Пап, жа-арко.

Тим осторожно губами тронул лоб мальчика. Нет, всё обычно. Может… А ведь и впрямь здесь теплее, чем в их сарае. Он взял свою куртку и повесил её на гвоздь у двери, над пальтишком Дима.

— Так лучше?

— Ага, — вздохнул Дим, зарываясь в подушку, и вдруг рывком сел, протирая кулачками глаза. — Пап, ты где?

— Здесь я, — Тим сел на кровать и Дим сразу полез к нему на колени. — Ты чего? Ночь сейчас, спи.

— Да-а, а ты чего не ложишься?

— И я сейчас лягу.

Но Дим уже устроился у него на коленях, положил голову ему на плечо и опять заснул. Тим осторожно переложил его в кровать, укрыл. Всё, надо тоже ложиться. А то как он завтра полусонным работать будет? Тим закрыл учебник, разделся, складывая одежду на спинку кровати, и лёг. Да, на простынях, под одеялом… давно не спал. Дим не жмётся к нему, раскидывается во сне. И он сам чувствует, насколько теплее. Хорошие одеяла дали, совсем не вытертые. И не дали, а продали. Это теперь его. И простыни. Четыре штуки и четыре наволочки. Уезжать будет, то матрацы и подушки сдаст, а бельё и одеяла заберёт. И в дороге, и на новом месте будет легче. Из одежды Диму… ботинки тёплые, все говорят, что в России холодно… хотя тут загадывать нельзя. Вот сдерут с него неустойку за сарай, что съезжает, не предупредив за две недели, хотя… опять же, он не помесячно, а понедельно платил, так что можно и поспорить. А печку… печку он загонит, топчан их, конечно, столо-шкаф из ящика — это ни один дурак не купит, ну, и чёрт с ними, но печку он неплохую смастерил, на лопуха очень прилично пойдёт. Тряпьё, чем топчан застелен… туда же, к чёрту. Посуда… Кружки из консервных банок, пара мисок, армейский плоский котелок… Котелок удобный, миски и ложки тоже с собой. Кружки? Бросить их, что ли, купить нормальные? Диму на зиму всё нужно, он растёт. Пальто это когда летом покупал, Диму чуть не до ботинок было, а сейчас только колени закрывает, хорошо, ума хватило рукава не обрезать, скоро отворотов уже не будет. И самому бы пару рубашек, тёплых. Его рабская совсем заносилась, хорошо, куртке сносу нет и ботинки окованные, не продерутся… Ладно. Надо спать.

Тим повернулся набок лицом к Диму. Теперь если малыш проснётся, то он легко дотянется до него. Давно не спал раздетым, да, с той ночи в пустой квартире. Как же хорошо… Они уедут. И никогда, никогда он не увидит бледно-голубых холодных глаз, рассматривающих человека как… как насекомого. И не услышит этого голоса, этих слов… А по-русски не страшно. Си-ту-а-ци-я. Нет, дёргает, конечно, но не так, совсем не так. Конечно, ещё и язык надо учить, русский, говорят, трудный, но ему и не такому приходилось учиться. И так хорошо выучился, что и хочешь забыть, а всё помнишь. Но это всё побоку. А когда уедут, то и вовсе из головы можно будет выкинуть. Будто этого никогда и не было, не было, не было…

Аристов захлопнул журнал и устало протёр глаза. Всё. На сегодня, можно считать, всё. Сейчас добраться до своей комнаты и спать. Если только его опять не перехватят. Как в тот сумасшедший день, когда Золотарёв привёз этого парня, индейца. Он тогда дождался Родионова и — была не была, хотя с детства презирал ябед — пошёл к генералу. Кольке надо дать укорот, это раз, танк без тормозов надо останавливать, пока он по телам не пошёл, это два. И нестерпимо жалко этого парня, уже три. Выговорившись, предъявив направление, выплеснув всё, пошёл к себе…

…Общежитие уже спало, даже парни угомонились. Во всяком случае, в их крыле было тихо. Он прошёл к своей двери, достал ключ, открыл и… мягким толчком в спину ему помогли войти. Он ни удивиться, ни сообразить что-либо не успел. Да и слишком устал. Включил свет, обернулся и увидел. Майора медицинской службы, штатного психолога широкого профиля Ивана Дормидонтовича Жарикова, скрестившего на груди руки и прочно закупорившего своей атлетической фигурой дверной проём.

— Сколько верёвочке не виться, а кончика не миновать, — глубокомысленно провозгласил Иван, насладившись его видом.

— Вань, устал я, чтоб в твои игры играть, — устало сказал он.

— Какие игры?! — очень искренне возмутился Иван. — Я тебя ждал не для игр, а для дела.

— Вань, — попросил он, — давай завтра.

— Ладно, — неожиданно покладисто согласился Иван. — Сейчас я тебе быстренько морду набью, а все объяснения завтра.

Он оторопело уставился на Ивана, держа китель в руках.

— Это ещё за что?!

— А за нарушение корпоративной этики.

— Ванька, если ты с перепоя, так пойди и опохмелись, а мне не до твоих закидонов.

— Закидоны у тебя. А у меня законное возмущение. И пьёте вы, хирурги, у вас спирту хоть залейся, а нам сто грамм на квартал выдают. Так что нечего баллоны катить.

Отвязаться от Ивана сложно, а зачастую и невозможно.

— И чем ты так возмущаешься?

— Мы как условились? Даже в инструкции внесли. Бывшие рабы, независимо от причины обращения, осматриваются в присутствии и при участии… кого? Пси-хо-ло-га! А ты?!

— Вань, ну, не до того было, тут такое творилось… Завтра я тебе всё расскажу.

— Нет, милый, расскажешь ты мне сейчас. И не что ты выберешь, а что мне нужно.

— Вань, завтра.

— Нет, сейчас. Пока свежие впечатления.

— Иди ты со своими впечатлениями! — взорвался он наконец. — Тут боль живая.

— У тебя? — Иван сел к столу, всем своим видом показывая, что расположился всерьёз и надолго. — С каких это пор хирурги боли боятся? Ладно, Юрка, не дуйся. Ставь чайник, садись и рассказывай.