Наступила тишина. Лишь поскрипывали старые «кости» дома.

– Вы меня понимаете, мадам? – спросил мэр.

– Прекрасно понимаю, а теперь поймите и вы меня. У моих дочерей могут быть нечестивые взгляды, но никому не позволено обращаться с ними столь оскорбительно и высокомерно.

Хлопнула входная дверь, а госпожа застыла на пороге с трясущимися губами.

Из моих рук выскользнула измерительная лента и свернулась на полу у ног. Непохоже было, что я когда-нибудь увижу Сару.

Я сидела на возвышении и наблюдала за лицами слушателей, поглощенных выступлением Нины. Казалось, воздух над головами потрескивает от бурлящей энергии. Мы читали нашу первую лекцию – и не где-нибудь в скромной гостиной перед двадцатью дамами с пяльцами, как мы представляли себе заседания Американского общества борьбы с рабством. Мы выступали в грандиозном зале Нью-Йорка, украшенном резными балконами, с рядами стульев с красной бархатной обивкой, и он был заполнен до отказа.

Всю неделю газеты поносили вредоносные высказывания двух сестер, высокомерно разглагольствовавших наподобие Фанни Райтс. Улицы пестрели листками, призывавшими женщин оставаться дома, и даже Американское общество борьбы с рабством засомневалось в целесообразности лекций в публичных залах. Едва не дошло до отмены мероприятия.

Но выступил Теодор Уэлд, осуждая Общество за трусость. Его называли Львом племени аболиционистов, и недаром: когда требовало дело, он становился весьма напористым.

– Я защищаю право этих женщин выступать против рабства где угодно. Крайне нелепо с вашей стороны мешать им в великом деле!

Он выручил нас.

Нина расхаживала взад-вперед по сцене, энергично жестикулируя. Ее звонкий голос долетал до балконов:

– Мы, уроженки Юга, пришли сюда, чтобы поведать вам ужасную правду о рабстве…

Она выступала в модном платье темно-синего цвета, оттенявшего ее волосы. Интересно, что подумал бы мистер Уэлд, если бы сейчас увидел ее?

Он проводил занятия по ораторскому искусству с нами и другими агентами, но предпочитал не давать жестких рекомендаций. Стоять ли нам на сцене неподвижно и говорить тихо, как положено женщине, или жестикулировать и актерствовать, как мужчина?

– Оставляю это на ваше усмотрение, – говорил он.

Он проявлял к нам братский, по его словам, интерес и часто навещал нас. Разумеется, интерес он проявлял к Нине, и далеко не братский. Она бы в этом не призналась, но ее тоже влекло к нему. До приезда в Нью-Йорк я представляла себе мистера Уэлда суровым стариком, но он оказался молодым человеком, столь же добрым, как и строгим. Холостяк тридцати трех лет, он был поразительно красив – густые вьющиеся каштановые волосы и пронзительные голубые глаза. Будучи дальтоником, носил одежду несочетающихся цветов. Нам это казалось очаровательным. Однако ни одно из этих качеств не привлекало сестру так сильно, как пять простых слов: «Оставляю это на ваше усмотрение».

– Рабыни – наши сестры! – воскликнула Нина и раскинула руки, словно нас окружала толпа рабынь. – Мы не должны покидать их в беде.

Это были заключительные слова речи, их встретили громом аплодисментов, слушательницы поднялись с мест.

Аплодисменты продолжались, а у меня пылали щеки. Настал мой черед. Прослушав мои репетиции, в Обществе решили, что Нина выступит первой, а я – за ней, опасались, что в противном случае лишь немногие слушатели, выдержав мое выступление, захотят послушать что-то еще. Поднявшись на ноги, я спросила себя, смогу ли произнести заготовленные слова.

Я подошла к кафедре на ватных ногах. Переполненная сознанием того, что стою здесь, я на миг ухватилась за края кафедры. Я смотрела на море лиц, и мне пришло в голову, что по сравнению с высокой ослепительной сестрой выгляжу бледно. Невысокая некрасивая женщина средних лет, с малюсенькими очками на кончике носа, в прежнем квакерском одеянии. Я привыкла к своей одежде. «Какая есть, такая есть». От этой мысли я улыбнулась, женщины в зале тоже заулыбались, будто прочитав мои мысли.

Я открыла рот, и слова полились. Проговорив несколько минут, я взглянула на Нину: «Я не запинаюсь!» Она кивнула, ее глаза сияли.

В детстве мое заикание таинственно начиналось и прекращалось, как и сейчас, но оно было со мной так долго, что казалось постоянным. А я все говорила и говорила. Негромко рассказывала об ужасах рабства, которые видела собственными глазами. Поведала слушателям о Подарочке, о ее матери и сестре. Я ничего от них не утаила.

В конце я посмотрела поверх очков, став на миг одним целым с залом:

– Мы больше не будем молчать. Мы, женщины, заявим рабам о себе и не замолчим, пока не освободим их.

Потом повернулась и пошла к своему месту, а женщины встали, взорвав зал аплодисментами.

Несколько недель мы выступали перед аудиториями в Нью-Йорке, а затем продолжили кампанию в Нью-Джерси, путешествовали по городам на берегах Гудзона. Женщины приходили на лекции толпами, разрастающимися, словно хлеба и рыбы из Библии. В церкви города Покипси собралась такая толпа, что обрушилась галерея и людей пришлось эвакуировать. Мы вынуждены были выступать на улице в февральском холоде и сумраке, но никто не ушел. В каждом городе мы призывали женщин создавать собственные антирабовладельческие общества и собирать подписи под петициями. Мое заикание иногда появлялось, потом пропадало, но, к счастью, большинство выступлений обходилось без него.

Мы обретали скромную славу и скандальную известность. Всю зиму и весну практически все газеты страны сообщали о наших деяниях. В антирабовладельческих изданиях публиковались наши речи, печати ожидали десятки тысяч наших памфлетов. С нами даже согласился встретиться Джон Куинси Адамс. Бывший президент обещал представить конгрессу петиции, собранные женщинами. Наряду с этим в некоторых городах Юга рядом с чучелом мистера Гаррисона вывесили наши чучела. Мать прислала записку с предупреждением о том, что, если мы появимся в Чарльстоне, нас посадят в тюрьму.

Нашей опорой стал мистер Уэлд. Он присылал письма, в которых хвалил за усилия. Называл нас смелыми, доблестными и упорными. Время от времени прилагал постскриптум для Нины. «Ангелина, люди говорят, вы покоряете аудиторию. Как ваш наставник, я хотел бы приписать эту заслугу себе, но она – полностью ваша».

Однажды теплым апрельским днем он появился без предупреждения в сельском доме Джеррита Смита в Питерборо, штат Нью-Йорк, где мы с Ниной остановились на несколько дней – на время последнего цикла лекций. По его словам, он приехал, чтобы обсудить финансы Общества с мистером Смитом, крупнейшим благотворителем нашей организации, но в истинной цели визита сомневаться не приходилось. Каждое утро они с Ниной гуляли по тропе во фруктовых садах. Он приглашал и меня, но я, мельком взглянув на Нину, отказалась. Он провожал нас на дневные лекции, ожидал окончания, а по вечерам мы трое сидели в гостиной с мистером и миссис Смит, обсуждая стратегию наших действий и рассказывая о своих приключениях. Когда миссис Смит сообщала, что женщинам пора желать спокойной ночи, Теодор и Нина обменивались выразительными взглядами, не желая расставаться.

– Что ж… Вам пора отдыхать, – вздыхал Теодор.

И Нина с мучительной медлительностью выходила из комнаты.

В день его отъезда я наблюдала из окна, как пара возвращается с прогулки. Пока они гуляли, начался дождь – внезапный ливень, которому даже солнце не помеха, – и он держал над их головами свое пальто. Они шли, нисколько не торопясь. И смеялись.

Затем поднялись на крыльцо и отряхнулись от водяных брызг, он наклонился и поцеловал мою сестру в щеку.

В июне мы прибыли в Эймсбери, штат Массачусетс, чтобы передохнуть пару недель, и поселились в обшитом вагонкой коттедже некой миссис Уитьер. Нам предстояло продолжить крестовый поход против рабства в Новой Англии, он должен был продлиться всю осень, но мы сильно устали, а я стала покашливать и никак не могла излечиться. Кроме того, нам нужна была одежда по сезону. Миссис Уитьер, краснощекая и пухлая, кормила нас густыми супами с тресковой печенью, отказывала всем посетителям и заставляла нас ложиться спать до восхода луны.