Матушка не упала, и я подумала, что Бог меня все же услышал. А может, существует еще и черный Бог. Или матушка заставила себя стоять, собрав в кулак всю свою волю и все силы, откликнулась на мою молитву. Она не жаловалась, не издавала ни звука, только иногда шевелила губами. Позже я спросила, нашептывала ли она что-то Богу.

– Твоей бабушке, – был ответ.

Когда прошел час и Томфри снял у нее с шеи ремешок, матушка повалилась на землю и свернулась калачиком. Томфри с Теткой подняли ее за руки и поволокли по лестнице каретного сарая в каморку. Я бежала сзади, следя, чтобы ноги матушки не бились о ступени. Потом ее, как мешок с мукой, свалили на кровать.

Как только мы остались одни, я легла рядом и уставилась на раму с одеялом. Время от времени я спрашивала:

– Хочешь воды? Ноги болят?

Она кивала, не открывая глаз.

Ближе к вечеру Тетка принесла рисовых лепешек и куриного бульона, но матушка не притронулась к еде. Мы всегда оставляли дверь каморки открытой, чтобы было светло, и весь день к нам прилетали шум и запахи со двора. Таких долгих суток у меня еще не было.

Матушка снова начала ходить, но в душе изменилась. Казалось, какая-то ее часть навсегда осталась в том дне, ожидая, когда удавка ослабнет. Наверное, тогда и начало разгораться холодное пламя ее ненависти.

Хетти не появилась и наутро после Пасхи. Я позавтракала и, перед тем как отправиться в школу мадам Руфин на Легар-стрит, по настоянию матери написала письмо с извинением преподобному Холлу.

Едва я поставила подпись, мама потащила меня к входной двери, где ждал Снежок с экипажем, в котором уже сидела Мэри. Обычно карету для нас с Мэри подавали к заднему крыльцу… Кучер копался, и мы опаздывали.

– Почему он у парадного входа? – спросила я.

Мама ответила, что мне следует брать пример с сестры и не задавать ненужных вопросов.

Снежок повернулся и как-то странно взглянул на меня, будто предостерегая.

Целый день я была словно натянутая струна. Вечером, встретившись с Томасом на веранде для занятий – настоящих занятий, я едва подавляла тревогу.

Дважды в неделю мы рылись в отцовских книгах – вопросы права, латынь, история Старого Света и, с недавних пор, работы Вольтера. Брат считал, что я чересчур юна для Вольтера.

– Он для тебя слишком сложен! – говорил Томас.

Это правда, но тем не менее я бросалась в волны вольтеровского моря и выныривала с горсткой афоризмов. «Каждый человек виноват в том, что не совершил всех хороших дел» – такое высказывание сводило на нет все удовольствие от жизни! Или: «Если бы Бога не было, человеку пришлось бы Его выдумать». Я не знала, выдумал ли преподобный Холл своего Бога, а я – своего, но подобные мысли мучили и тревожили меня.

В занятиях с Томасом я видела смысл жизни, но в тот день, сидя с учебником латыни на коленях, не могла сосредоточиться. День пропитался ровным теплом и запахом крабов, выловленных в красноватых водах реки Эшли.

– Давай. Продолжай, – сказал Томас и, наклонившись, постучал пальцем по книге. – Вода, господин, сын – именительный падеж, единственное и множественное число.

– …Aqua, aquae… Dominus, domini… Filius, filii… Ой, Томас, что-то не так!

Я размышляла, куда подевалась Хетти, почему мама ведет себя странно, а Снежок столь хмур. В каждом рабе – Тетке, Фиби, Томфри, Бине – я ощущала какую-то подавленность. Томас, наверное, тоже.

– Сара, ты читаешь мои мысли, – сказал он. – Я думал, мне удалось это скрыть.

– …Что такое?

– Не хочу быть адвокатом.

Брат неверно истолковал мою тревогу, но я промолчала – такого захватывающего секрета он мне еще не открывал.

– …Не адвокатом?

– Никогда не хотел им быть. Это противно моей природе. – Он устало улыбнулся. – Зато ты – будешь. Отец сказал, ты станешь самым выдающимся юристом в Южной Каролине, помнишь?

Я помнила об этом так же, как любой человек помнит о солнце, луне и рассыпанных по небу звездах. Казалось, мир устремляется ко мне навстречу – сверкающий и прекрасный. Взглянув на Томаса, я еще больше уверилась в своем предназначении. У меня был союзник. Истинный и несгибаемый.

Поглаживая волнистые, густые, как у отца, волосы, Томас вышагивал по веранде.

– Хочу стать священником, – сказал он. – Мне осталось меньше года до поступления в Йель вслед за Джоном, а со мной обращаются как с несмышленышем. Отец считает, я не ведаю, чего хочу, но на самом деле я знаю!

– А он разрешит тебе изучать богословие?

– Вчера вечером я просил его благословения, но он отказал. Я сказал: «Тебя не волнует, что я собираюсь откликнуться на призыв Бога?» И знаешь, что он ответил? «Покуда Бог не сообщит мне о твоем призыве, будешь изучать право».

Томас плюхнулся в кресло, а я подошла и опустилась перед ним на колени, прижалась щекой к тыльной стороне его ладони.

– Я бы все сделала, чтобы помочь тебе.

Солнце опускалось все ниже, а Хетти так и не появлялась. Не в силах больше совладать с тревогой, я притаилась у окна кухонного корпуса, где после вечерней трапезы собирались рабыни.

Кухонный корпус служил им убежищем. Здесь они сочиняли небылицы, сплетничали и делились секретами. Время от времени рабыни затягивали песню, она плыла через двор, просачивалась в дом. Мне особенно нравилась одна, которая со временем становилась все более буйной.

Иногда в кухне раздавались взрывы смеха, радуя мать.

– Наши рабы счастливы, – самодовольно говорила она.

Ей не приходило в голову, что веселятся они не потому, что довольны, а из желания выжить.

Однако в тот вечер кухонный корпус был окутан сумраком. Из окна тянуло жаром, от печи – дымом, и мое лицо освещалось отблесками огня. Я заметила Тетку, Бину, Синди, Марию, Фиби и Люси в ситцевых платьях, все молчали, слышался лишь звон чугунных кастрюль и сковородок.

Наконец до меня долетел голос Бины:

– Говоришь, она не ела весь день?

– Ни крошки, – ответила Тетка.

– Я бы тоже не смогла есть, если бы на меня накинули удавку, – сказала Фиби.

Я похолодела. «Накинули удавку? На кого? Не на Хетти же?»

– А о чем она думала, когда воровала? – Это был голос Синди. – Что говорит в свое оправдание?

Вновь послышался голос Тетки:

– Ничего. С ней там Подарочек, она болтает за двоих.

– Бедная Шарлотта, – сказала Бина.

«Шарлотта! На нее накинули удавку. Что это значит?» В памяти всплыло мелодичное причитание Розетты. Я видела, как ей связывали руки, как плеть рассекала спину и на коже распускались и увядали кровавые цветы.

Не помню, как вернулась в дом, только оказалась вдруг в маленькой кухне у запертого буфета, где мама хранила лекарства. Я часто заглядывала в него в поисках снотворного для отца, а потому быстро нашла ключ и достала голубую склянку с жидкой мазью и баночку со сладким душистым чаем. В чай капнула два грана опия.

Пока я укладывала лекарства в корзину, в коридор вошла мать: