Мистер Дрейтон не был дураком. Он взглянул на меня, невзрачную Сару, которая – растрепанная, с пылающими щеками – возвращалась с «прогулки по свежему воздуху» с поразительно красивым мужчиной.

– Что ж, примите мои поздравления. Ваше счастье должно стать желанной передышкой для семьи в то время, когда на вашего отца обрушились неприятности.

Оказывается, неприятности отца – общеизвестный факт?

– Судью Гримке постигло несчастье? – спросил Берк.

– Сара вам не рассказывала?

– …Я была слишком расстроена и не могла говорить об этом, – сказала я. – …Прошу вас, сэр, проинформируйте мистера Уильямса от моего лица.

Мистер Дрейтон затянулся трубкой и выпустил в темноту терпкий дым:

– К сожалению, враги судьи добиваются вывода его из суда. Ему предъявляют серьезные обвинения.

Я судорожно вздохнула. Невозможно представить большего унижения для отца.

– Какого рода обвинения? – спросил ошеломленный Берк.

– Говорят, в своих судебных решениях он стал предвзятым и чересчур строгим. – Мистер Дрейтон замялся. – Обвиняют его в некомпетентности. Ах, все это политика.

Мистер Дрейтон взмахнул рукой, и я увидела, как разгорелись угольки в его трубке.

Любая радость со стороны родных, на которую я могла надеяться в связи с моей помолвкой, любое наказание за принятие предложения без разрешения, которого можно было опасаться, – все это померкло на фоне судебного разбирательства над отцом. Реакция матери на мое сообщение была незамысловатой, словно речь шла об образце вышивки.

– Отлично сделано, Сара.

Отец не сказал ничего.

В течение всей зимы он днем и ночью уединялся в библиотеке с Томасом, Фредериком и мистером Дэниелом Хьюджером, адвокатом и другом, известным тем, что законными методами потрошил своих оппонентов. Мой слух, доведенный почти до идеала благодаря многолетнему подслушиванию, позволил уловить обрывки разговора, когда однажды я сидела за карточным столиком в центральном коридоре и делала вид, что читаю.

«Джон, вы не брали денег, не пользовались привилегиями. Вас не обвиняют ни в чем таком, что подходило бы под серьезные правонарушения».

«А разве обвинение в некомпетентности недостаточно серьезно? Меня обвиняют в предвзятости! Об этом говорят люди, пишут в газетах. Я погиб».

«Отец, у вас есть друзья в законодательной палате!»

«Не будь глупцом, Томас. Все, что у меня есть, – это враги. Подлые интриганы из центральных штатов ищут для себя местечко».

«Вряд ли они получат большинство в две трети голосов».

«Разберитесь с ними, Дэниел, слышите? Скормите их псам».

На судебном слушании, которое состоялось весной в палате представителей города Колумбии, мистер Хьюджер столь яростно нападал на врагов отца, разоблачая их политическое вероломство, что обвиняемого оправдали через день. Голосование, однако, было тайным, и отец вернулся в Чарльстон реабилитированным, но запятнанным.

В свои пятьдесят девять лет он вдруг превратился в старика. Лицо осунулось, одежда висела мешком, словно тело его усохло. Правая рука дрожала.

Проходили месяцы, и Берк, как жених, еженедельно наносил мне визиты в гостиной, где нам разрешали оставаться одним. Он наполнял свидания той же пылкостью и несдержанностью, что и прогулку в рощице камелий, и я подчинялась, изо всех сил стараясь усвоить уроки. То, что нас не застукали, я полагала чудом Господним, хотя, скорей всего, нашей безнаказанностью мы были обязаны не Богу, а невниманию семьи. Отец продолжал шаркать ногами, все больше слабел и, чтобы скрыть дрожь, засовывал руку в карман. Он превращался в затворника. Ну а я – я превращалась в распутницу.

Матушка не могла заснуть. Кружила, как обычно, по подвальной комнате, и выражение «тихо как мышь», определенно было ей незнакомо. Я лежала на соломенном тюфяке, гадая, что у нее на уме на этот раз. Уже давно я не спала у двери Сариной комнаты, решение приняла я сама, и никто не сказал мне ни слова, даже госпожа. За последние годы злости у нее поубавилось.

Матушка подтащила стул к высокому окну и, вытянув шею, стала разглядывать кусочек неба над стеной, а я наблюдала за ней.

Почти каждую ночь она зажигала лампу и шила лоскутное одеяло с историей семьи. Уже более двух лет трудилась она над квадратами для одеяла.

– Если случится пожар, а меня уже здесь не будет, это достанется тебе, – любила повторять она. – Сохрани лоскутки, они – часть меня, так же как мясо на костях.

Я донимала ее, прося показать законченные квадраты, но матушка не поддавалась. Она любила делать сюрпризы. Ей хотелось снять покрывало со своего произведения, как с мраморной статуи. Она, как и народ фон, запечатлела свою историю на лоскутном одеяле и хотела показать все разом, а не по частям.

– Подожди немного, – сказала она накануне. – Уже совсем скоро я разверну раму и начну сшивать лоскуты.

Она запирала кусочки ткани в деревянный сундук, который притащила из кладовки в подвале. Сундук вонял плесенью. Внутри мы нашли личинки моли и маленький ключик. Матушка отчистила сундук льняным маслом и заперла в нем завернутые в муслин лоскуты. Я догадалась, что она спрятала там и наши деньги на свободу, потому что сразу после этого сбережения исчезли из рогожного мешка.

Последний раз там было четыреста долларов.

И теперь, лежа в постели, я подсчитывала в уме – чтобы выкупить нас обеих, требовалось еще шестьсот пятьдесят долларов.

Я прервала молчание:

– Собираешься всю ночь сидеть в темноте и глазеть на дыру в стене?

– Надо кое-что сделать. Спи.

Спать мне не хотелось.

– Где ты прячешь ключ от сундучка?

– Ах вот что у тебя на уме? Лежишь и придумываешь, как бы взглянуть на одеяло? Ключик найдешь, если пойдешь туда, не знаю куда.

Оставив попытки, я переключилась на мысли о Саре.

Мне никакого дела не было до этого мистера Уильямса. Единственное, что я от него услышала: «Быстренько исчезни». Я разжигала в гостиной камин, чтобы мужчина согрелся, и он это сказал.

«Быстренько исчезни».

Мне так же трудно вообразить Сару замужем за ним, как и себя – замужем за Гудисом, который все ходил за мной сами знаете зачем. Матушка как-то сказала: «Скажи, пусть утопится».

Вчера Сара спросила меня:

– Когда я выйду замуж, поедешь жить со мной?

– Оставить матушку?

– О-о, ты не обязана! – воскликнула она. – Я просто подумала… Знаешь, мне будет тебя не хватать.

Несмотря на то что у нас почти не осталось тем для разговоров, мысли о разлуке ранили меня.

– Мне тоже, – призналась я.

Матушка спросила с другого конца комнаты:

– Сколько, по-твоему, мне лет? – Она не знала своего возраста наверняка, свидетельства у нее не было. – Кажется, ты родилась, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, девятнадцать. Сколько же мне?

Я подсчитала в уме.

– Тебе тридцать восемь.

– Не слишком старая, – заключила она.

Мы помолчали. Матушка все так же смотрела в окно и размышляла над своим возрастом, а я, окончательно проснувшись, лежала в кровати.

– Посмотри, Подарочек! Гляди сюда! – вдруг закричала матушка и вскочила на ноги. – Вот еще одна!

Я выпрыгнула из кровати.

– Звезды, – молвила она. – Падают точно так же, как при твоей бабушке. Давай, скорей.

Мы засунули ноги в башмаки, накинули пальто и, схватив старое одеяло, быстро прошли через задний двор.

Потом расстелили одеяло под деревом душ и улеглись на него. Я взглянула наверх, небесный свод распахнулся, и пролился звездный поток.

Каждый раз, когда падала звезда, матушка смеялась горловым смехом.

Когда звездопад прекратился и на небе все замерло, я увидела, как она поглаживает свой немного располневший живот.

И поняла, для чего она «не слишком старая».

– Сара, садись, пожалуйста.

С этого Томас начал. Он указал на два стула у окна, выходящего на веранду, но села я одна.