– Точно не знаю. Три недели, а может, больше. Мы прошли весь путь от Бофорта. Это усадьба массы Уилкокса. Шли ночью. Шли по тропам купцов вдоль речек. Днем прятались в полях и канавах. Это наш четвертый побег, и мы знали, какой путь выбрать. Чтобы сбить со следа собак, мама натирала ботинки и ноги кожурой от перца и лука. Она сказала, что в этот раз мы не вернемся, лучше умрем.

– Погоди. Вы с мамой убегали уже три раза и всякий раз вас ловили?

Кивнув, она посмотрела на облака:

– Один раз дошли до реки Комбахи. Другой – до Эдисто.

Я вынула ее ноги из ведра и натерла мылом, а она все говорила:

– Мы взяли с собой кукурузы и сухого ямса, когда все это закончилось, ели съедобные листья и ягоды. Все, что находили. Если мама не могла идти, я брала ее на спину и несла. Она говорила: если со мной что-то случится, продолжай путь, пока не найдешь Подарочка.

Сестра многое мне рассказала. Как они пили из луж и слизывали капли росы с листьев сассафраса, как забирались на деревья на болоте и привязывали себя к веткам, чтобы поспать, как, сбившись с пути, плутали под луной и звездами. Поведала, как однажды мимо них проехал в повозке бакраб и не заметил их, хотя они лежали в канаве совсем рядом. Оказалось, она говорит на языке галла, рабов с островов. Научилась ему от женщин на плантациях. Увидев птицу, она говорила биди. Черепаха у нее была кутер. Белый человек – бакраб.

Я хорошенько вытерла ей ноги:

– Ты не назвала своего имени.

– Человек, который присматривал за нами на рисовом поле, называл меня Дженни. Мама говорила, это никакое не имя. Она рассказывала, что наши люди летали, как дрозды. В день, когда я родилась, она посмотрела на небо и назвала меня Скай.

Имя девочке совсем не подходило. В ней было что-то от ствола дерева, камня на поле, который приходится обходить плугу, но я была рада, что матушка назвала ее именно так. В конюшне кашлял Гудис, тихо ржала лошадь. Я поднялась на ноги, а девочка посмотрела на меня и сообщила:

– Когда мы сбивались с пути, она рассказывала мне историю про дроздов – не знаю даже, сколько раз.

– Мне тоже рассказывала, – улыбнулась я.

Моя сестра не отличалась красотой, а послушать ее – так простушка простушкой, но с самого начала я ощутила в ней матушкино упрямство.

Ночью я проснулась на подстилке на полу и увидела, что матушка стоит посередине комнаты ко мне спиной и, не шевелясь, смотрит на высокое оконце. Было темно, но у нее с головы соскользнул платок, и волосы сияли, как отполированное серебро. На кровати громко и мирно посапывала Скай. Услышав меня, матушка обернулась и развела руки. Не издав ни звука, я встала и подошла к ней, сразу оказавшись в ее объятиях. В этот момент я осознала, что мама дома.

В следующий раз я проснулась на рассвете, матушка сидела на кровати, глядя на лоскутное одеяло с историей нашего рода. Она не знала, что спала под ним.

Я подошла и похлопала ее по руке:

– Я соединила лоскуты.

В последний раз мама видела лишь стопку квадратов. Кое-где цвет вылинял, но вся история была представлена здесь, на одном лоскутном одеяле.

– Ты пришила каждый лоскут на нужное место, – сказала она. – Не знаю, как тебе удалось.

– Просто расположила их в том порядке, как все происходило.

Когда Фиби и Тетка принесли завтрак, матушка по-прежнему сидела, согнувшись над одеялом, и изучала каждый стежок. Она прикоснулась к фигурке на последнем квадрате, как я знала, изображавшей Денмарка. Меня мучила мысль о том, что придется рассказать ей о его участи.

За ночь в комнате похолодало. Я принесла из прачечной горячей воды, которая всегда была у Фиби наготове. Скай в углу отмывала свое коренастое тело, пока я расстегивала пуговицы на мамином платье.

– Придется его сжечь, – сказала я.

Матушка от души рассмеялась.

Мешочек, который я в свое время сшила для нее, свисал с шеи на новой бечевке из воловьей кожи. Матушка сняла его через голову и вручила мне:

– Не много в нем теперь осталось.

Из мешочка пахнуло плесенью. Я запустила в него пальцы и нащупала порошок, в который превратились старые листья.

Матушка сидела на низкой скамейке, а я вытаскивала ее руки из рукавов платья. Верхняя его часть спустилась до талии, обнажив борозды между ребрами и сморщенные отвислые груди. Я намочила в тазу тряпку и подошла к ней сзади, чтобы вымыть спину, а мама вся сжалась. Спина сверху до талии была изборождена шрамами от кнута, извивающимися наподобие древесных корней. На правом плече стояло клеймо в виде буквы «У». Я не сразу смогла прикоснуться к этим меткам страданий.

Поставив ее ноги в тазик, я спросила:

– А где же твои зубы?

– Выпали в один прекрасный день, – ответила она.

Скай пробурчала что-то невнятное, а потом уточнила:

– Лучше сказать – их выбили.

– Помолчала бы ты, чересчур много небылиц выдумываешь, – отрезала матушка.

Дело в том, что Скай по части историй опередила матушку. К концу недели сестра поведала мне, как мама при каждом удобном случае занималась на плантации вредительством. Чем больше ее наказывали кнутом, тем больше дырок она прорезала в мешках с рисом. Матушка ломала вещи, крала вещи, прятала вещи. Бросала в лесу серпы, портила заборы, один раз подожгла флигель надсмотрщика.

Скай все же не выдержала и рассказала про мамины зубы:

– Это случилось, когда мы сбежали во второй раз. Надсмотрщик сказал, если удерет снова, ее легко будет найти по отсутствующим зубам. Взял молоток…

– Замолчи! – прокричала матушка.

Я наклонилась и заглянула ей в глаза:

– Не надо меня жалеть. Мне тоже досталось. Я знаю, каков этот мир.

Израэль пришел навестить меня. Мы сидели на диване в гостиной Моттов и говорили об оптовой торговле шерстью и дивной погоде, он постоянно поглаживал бакенбарды. Недавно он отпустил короткую квакерскую бородку, густую, бархатистую, с проседью, и теперь казался мне более красивым и глубокомысленным, новым воплощением себя самого.

После неудавшейся попытки вернуться в Чарльстон я уехала в Филадельфию и сняла комнату в доме Лукреции Мотт, намереваясь устроить свою жизнь. Думаю, мне это удалось. Дважды в неделю я ездила в Грин-Хилл на занятия с Бекки, несмотря на заявление моего давнишнего недруга Кэтрин, что в будущем году моя маленькая протеже пойдет в школу и с начала лета наши занятия прекратятся. В таком случае мне придется искать другую квакерскую семью, нуждающуюся в гувернантке, но пока я об этом не думала. Теперь Кэтрин относилась ко мне мягче, хотя по-прежнему вся подбиралась, заметив, что Израэль улыбается мне на собраниях. Этого он не забывал делать, как не забывал и навещать меня дважды в месяц в гостиной Моттов.

И вот я смотрела на него в недоумении: почему мы так долго тащимся по бесконечной равнине дружеских отношений? На эту тему гуляли всевозможные сплетни. Что якобы два старших сына Израэля против его повторного брака, но не вообще, а именно со мной. Что он обещал умирающей Ребекке любить только ее. Что некоторые старейшины отсоветовали ему жениться, поскольку он не готов к моему, с точки зрения квакеров, сомнительному происхождению. Ведь я не была наследственной квакершей. В Чарльстоне высшей кастой считались люди, рожденные в семье плантаторов, здесь – в семье квакеров. Некоторые вещи одинаковы повсюду.

– Вы самая терпеливая из женщин, – сказал мне однажды Израэль.

Сомнительный комплимент.

Сегодня, если не считать новизну бороды, визит Израэля походил на все остальные. Я вертела в руках салфетку, пока он говорил о фермах с мериносовыми овцами и красителях для шерсти. Потом он умолк, слышался только звон чайных чашек да сверху доносились детские голоса вперемешку с шумом беготни по скрипучим половицам. И вдруг Израэль без предисловия объявил:

– Мой сын Израэль собирается жениться.