Когда проснулась, на голубоватых дельфтских изразцах камина играли световые блики. Ночные восторги улетучились, мне было легко и спокойно. В тот момент я не смогла бы объяснить, как именно внутри желудя зарождается дуб или почему я вдруг поняла, что во мне подобным таинственным образом что-то пробуждается – женщина, которой я стану, – но казалось, я уже знала, какой она будет.

Я давно чувствовала это, когда штудировала отцовские книги и выстраивала доводы во время дебатов за обеденным столом. Только на прошлой неделе отец руководил дискуссией на предмет экзотических ископаемых животных между мной и Томасом. Томас доказывал: если необычные звери действительно вымерли, это ставит под сомнение Божьи замыслы, нанося урон совершенству Бога. А значит, подобные существа должны жить где-то в отдаленных уголках земли. Я же пыталась объяснить, что даже Господу позволено изменять решения.

– Почему совершенство Бога должно быть основано на неизменности? – спросила я. – Разве гибкость не более совершенна, нежели застой?

Отец хлопнул ладонью по столу:

– Будь Сара мальчиком, она стала бы лучшим юристом в Южной Каролине!

В том момент меня потрясли его слова, но сейчас, проснувшись в новой комнате, я поняла их истинное значение. И свое предназначение. Я стану юристом!

Разумеется, я знала, что женщин-юристов не бывает. Удел женщин – домашние дела и крошечные цветочки на страницах альбома. Чтобы леди стала юристом – скорей наступит конец света! Но ведь из желудя вырастает дуб!

Я говорила себе, что сомнения меня не остановят, только укрепят мою решимость, ибо я должна быть сильной.

Я любила придумывать для себя тайные ритуалы. Взяв впервые книгу из библиотеки отца, я на полоске бумаги записала число и название – 25 февраля 1803-го, «Озерная госпожа» – и засунула ее в черепаховую заколку для волос, которую носила потом с таинственным видом. Сейчас, когда на кровати заиграли солнечные блики, мне пришла на ум новая задумка.

Подойдя к шкафу, я вынула синее платье, сшитое Шарлоттой для той неудачной вечеринки. Воротничок застегивался на большую серебряную пуговицу с выгравированным ирисом. Я отпорола пуговицу ножом для разрезания писем. Зажав ее в руке, принялась молиться: «Прошу Тебя, Господи, пусть посаженное Тобой зерно принесет плоды».

Когда открыла глаза, все оставалось на своих местах. Комнату так же освещали блики света, на полу, как лоскут голубого неба, лежало платье, а в руке была зажата серебряная пуговица, но я чувствовала, что Бог меня услышал.

Серебряная пуговица вобрала в себя все, что произошло минувшей ночью: нежелание владеть другим человеком, облегчение, испытанное при подписании вольной, но превыше всего – узнавание в себе природного зерна, которое отец успел во мне разглядеть. Юрист.

Я засунула пуговицу в небольшую шкатулку и спрятала ее в глубине комода.

Из коридора послышались голоса вперемешку со звоном подносов и кувшинов. Рабы в услужении… Мир просыпался.

Я поспешно оделась, желая узнать, увижу ли за дверью Хетти. Сердце забилось сильней, но Хетти там не было. Зато на полу лежала составленная мной вольная. Разорванная пополам.

Моя жизнь с мисс Сарой началась не с той ноги. Когда я в первое утро подошла к ее комнате, дверь была распахнута, а мисс Сара сидела на полу, уставившись на стену. Я спросила:

– Мисс Сара, хотите, чтобы я вошла?

Она поднесла ко рту маленькие пухлые ладони, раскрыв короткие пальцы как дамский веер. Потухшие глаза говорили яснее слов: «Не хочу тебя здесь видеть». Но она сказала:

– …Да, входи… Я рада, что ты будешь моей горничной.

Потом плюхнулась в кресло и вернулась к прежнему занятию. То есть к ничегонеделанию.

Я, десятилетняя рабыня, не знавшая иной работы, кроме домашней – для Тетки, почти никогда не заходила в господский дом. И никогда – на верхние этажи. Что за хоромы! Кровать, огромная, как экипаж, туалетный столик с зеркалом, письменный стол с книгами, множество стульев с мягкой обивкой. У камина стоял защитный экран с вышитыми розовыми цветами – работа моей матушки. На каминной полке – две белые вазы из настоящего фарфора.

Я осмотрелась по сторонам и замерла, не зная, что делать дальше.

– Тут холодно, – сказала я. Мисс Сара ничего не ответила, и я повторила громче: – У вас холодно.

Она оторвала взгляд от стены:

– …Можешь разжечь камин.

Я видела, как это делается, но наблюдать и распалить самой – не одно и то же. Я не догадалась открыть заслонку, и из топки повалил дым, словно из трубы вырвалась стая летучих мышей.

Мисс Сара бросилась распахивать окна. Наверное, похоже было, что горит дом, потому что со двора послышался крик Томфри:

– Пожар, пожар!

И все принялись за дело.

Я схватила таз с водой, окунула в него лицо, а потом выплеснула воду в камин, отчего задымило в два раза больше. Мисс Сара, мелькала в черном тумане, как привидение, гнала дым в окна. В комнате была дверь, выходящая на веранду, я побежала к ней, хотела прокричать Томфри, что пожара нет. Но не успела я это сделать, как услышала госпожу – она с воплями носилась по дому, приказывая всем выходить, прихватив охапку вещей.

Когда дым почти рассеялся, я вслед за мисс Сарой спустилась во двор. Старый Снежок вместе с Сейбом взнуздали лошадей и отвели экипажи в дальний угол, на случай если с домом рухнут и дворовые постройки. Томфри велел Принцу и Эли таскать из цистерны воду. Показались соседские мужчины с ведрами. Люди боялись пожара пуще дьявола. На колокольне церкви Святого Михаила постоянно держали раба, который наблюдал за крышами – нет ли пожара, я боялась, что он увидит весь этот дым и зазвонит в церковный колокол, вызвав пожарную команду.

Я подбежала к матушке, которая жалась к остальным рабам. У их ног лежали в куче спасенные пожитки. Фарфоровые миски и чайницы, амбарные книги, одежда, портреты, Библии, броши и жемчуга. Даже мраморный бюст. Госпожа одной рукой сжимала трость с золотым набалдашником, а другой – серебряный мундштук для сигар.

Мисс Сара пробивалась сквозь толпу обезумевших людей, чтобы сказать Томфри, что пожара нет и заливать нечего. Пока она запиналась, подыскивая нужные слова, мужчины вновь принялись таскать воду.

Когда наконец все поняли, что произошло, госпожа пришла в ярость:

– Хетти, какая же ты неумеха!

Никто не шевельнулся, даже соседи. Матушка подвинулась и спрятала меня за спиной, но госпожа вытащила вперед и двинула тростью по затылку, я упала на колени.

Матушка завопила, мисс Сара тоже. Но госпожа замахнулась, собираясь ударить снова. Не могу объяснить, что произошло потом. Двор, люди в нем, окружающие нас стены исчезли. Земля ушла из-под ног, и небо вздулось подобно парусу на ветру. Я оказалась в каком-то пространстве, неподвластном времени. В голове прозвучал четкий голос: «Поднимись. Поднимись и взгляни ей в лицо. Брось ей вызов, и пусть попробует ударить тебя. Брось вызов».

Я встала на ноги и повернулась к ней. Глаза мои говорили: «Ударь меня. Я тебя не боюсь».

Госпожа уронила руку и отступила назад.

Двор вернулся. Протянув руку, я нащупала на голове шишку с перепелиное яйцо. Матушка кончиком пальца тоже осторожно прикоснулась к шишке.

До конца этого Богом забытого дня рабыни – женщины и девочки – вытаскивали из верхних комнат на веранду одежду, белье, ковры и шторы. Для проветривания. Все, кроме матушки и Бины, бросали на меня презрительные взгляды. Мисс Сара вызвалась помочь и таскала вещи наравне со всеми. Каждый раз, встречаясь с ней взглядом, я недоумевала: почему она смотрит на меня так, словно видит впервые в жизни?

В знак протеста против обладания Хетти – не знаю, придал ли кто-нибудь этому значение, – я целых три дня ела одна у себя в комнате. На четвертый, усмирив гордость, явилась в столовую на завтрак. Мы с матерью не говорили о загубленной вольной грамоте. Думаю, именно она разорвала бумагу на два равных кусочка и положила у порога моей комнаты, высказав тем самым последнее слово, не произнеся при этом ни звука.