– У нас не остается выбора. Подобные поступки выходят за рамки квакерства.

Я взяла Нину за влажную и горячую руку и посмотрела на Израэля, только на Израэля:

– Мы не можем отказаться от письма. Жаль, что я не подписала его.

Нина с силой сжала мою руку.

4 августа

Дорогая Сара.

В прошлом месяце умерла моя матушка. Заснула под дубом, да так и не проснулась. Шесть дней она спала, а потом умерла в своей постели. Мы со Скай были рядом. Твоя мать заплатила за сосновый гроб.

Ее похоронили на кладбище для рабов на Питт-стрит. Госпожа разрешила Гудису отвезти нас со Скай в экипаже к месту ее упокоения, чтобы попрощаться. Скай исполнилось двадцать два, и она высокая, как мужчина. Мы стояли у могилы, и я не доходила ей до плеча. Она пела песню, которую поют рабыни на плантации, когда толкут рис, чтобы оставить его на могилах. Сказала, рис оставляют, чтобы помочь мертвым найти путь в Африку. Скай взяла с собой горсть риса и рассыпáла его над мамой, пока пела.

Мне вспомнилась старая песенка, которую я сочинила в детстве. «Через воды и моря рыбы пусть везут меня». Везут домой. Спев ее, я взяла латунный наперсток – мою любимую с детства вещичку – и положила на могилу, чтобы у мамы осталась частичка меня.

Просто я хотела, чтобы ты знала. Пусть она упокоится с миром.

Надеюсь, письмо дойдет до тебя. Если захочешь ответить, остерегайся, потому что твоя сестра Мэри за всем следит. Теперь у нас дворецкий – чернокожий кучер с ее плантации по имени Гектор, и он за всеми шпионит.

При свете свечи я написала на конверте имя Сары и адрес, стараясь получше скопировать почерк госпожи. Он настолько ухудшился, что можно было написать любые каракули, и они сошли бы за ее почерк. Я заклеила письмо каплей воска и запечатала печатью госпожи, которую стащила из ее комнаты – позаимствовала, скажем так, – и собиралась сразу положить назад. А перо с бумагой я просто стащила.

На кровати, разметавшись от жары, спала Скай. Я посмотрела, как она шарит руками по месту, где обычно лежала мама, потом задула свечу и глядела, как в темноте исчезает дымок. Завтра я должна незаметно положить письмо в пачку, которую отправят на почту, в надежде, что никто не станет его рассматривать.

Скай пела во сне на языке, напоминающем креольский диалект, и мне вспомнилась горсть риса, которую она рассыпала на могиле, чтобы дух матушки попал в Африку.

Африка. Это единственное место, где будет обретаться матушка, где бы ни жили мы со Скай.

Каждый день я просыпалась опустошенная и печальная. Кэтрин дала время на сборы до первого октября, но мы не нашли никого, кто бы принял двух сестер, изгнанных квакерами. В доме Лукреции теперь было полно детей. Улицы наводнили написанные от руки листовки, наклеенные на фонарные столбы и дома и валявшиеся на земле. Бросались в глаза вульгарные заголовки: «ВОЗМУТИТЕЛЬНЫЙ ПОСТУПОК: среди нас живет ярая аболиционистка». И ниже – письмо Нины в «Либерейтор» во всей красе. Нам не открыли бы двери даже самые дешевые пансионы.

Я была на грани отчаяния, когда пришло письмо без имени отправителя и адреса.

29 сентября 1835 года

Дорогие мисс Гримке,

если у вас хватает смелости сидеть на скамье для чернокожих, то, вероятно, пока не найдется более подходящего жилья, вы сочтете удобным разделить с нами кров. Мы с матерью не можем предложить вам ничего, кроме кое-как обставленной мансарды с окном и трубой для обогрева посредине. Так что добро пожаловать. Просим вас никому не рассказывать о нашей договоренности, в том числе и вашей нынешней хозяйке Кэтрин Моррис. Ждем вас на Ланкастер-роу, дом 5.

Искренне ваша,

На следующий день мы простились с прежней жизнью и, не оставив адреса и не попрощавшись, приехали в экипаже в крошечный кирпичный домик, в бедную округу, где жили в основном белые. Перед фасадом стоял покосившийся деревянный забор с цепью на воротах, и нам пришлось тащить чемоданы к задней двери.

Слабо освещенная мансарда заросла паутиной, когда внизу разожгли камин, в ней стало удушающе жарко и запахло древесным дымом, но мы не жаловались. У нас появилась крыша над головой, и мы вместе. У нас были друзья, Сара Мэпс и Грейс.

Сара Мэпс получила хорошее образование, возможно лучшее, чем я. Окончила городскую академию квакеров для свободных чернокожих. Потом она расскажет мне, что уже в детстве знала о своей единственной миссии – основать школу для чернокожих детей.

– Мало кто понимает, что можно так верить в свое призвание, – сказала она. – Большинство людей, даже моя мать, считают, что я принесла чересчур большую жертву, не выйдя замуж и не родив детей, но мои ученики – это и есть мои дети.

Я-то хорошо понимала. Как и я, она любила книги и хранила самые ценные тома на полке в маленькой гостиной. Каждый вечер прелестным певучим голосом читала вслух своей матери Мильтона, Байрона, Остен и продолжала читать даже после того, как Грейс засыпала в кресле.

Повсюду в доме на вешалках висели шляпы разной степени готовности, их наброски лежали на столах или торчали из рамы зеркала у входной двери. Грейс мастерила огромные шляпы, украшала перьями и продавала магазинам. Она сама, как квакерша, не могла носить подобные наряды. Нина считала, что Грейс занимается не своим делом, но я думаю, у той талант художника.

Первую неделю мы наводили порядок в мансарде. Вымели пыль и пауков, вымыли окно. Потом отполировали рамы двух узких кроватей, стол, стулья и скрипучее кресло-качалку. Сара Мэпс принесла нам домотканый коврик, яркие лоскутные одеяла, дополнительный стол, фонарь и маленькую книжную полку для наших книг и журналов. Под карнизы мы воткнули ветки вечнозеленых растений для свежести и развесили одежду на стенных крючках. На стол я поставила оловянную чернильницу.

К началу второй недели мы заскучали. Сара Мэпс сказала, что нам надо стараться уходить и приходить незаметно, ибо соседи не потерпят расового смешения. Однажды на выходе из дома нас встретила группа мальчишек-хулиганов, они бросались в нас камнями и обзывались: «Друзья негров, друзья негров!» На следующий день переднюю часть дома закидали тухлыми яйцами.

Начиная с третьей недели мы стали затворницами.

Наступил ноябрь, я занималась тем, что вышагивала по овальному коврику и на ходу перечитывала книги и старые письма. Так я спасалась от меланхолии, что преследовала меня с детства. Казалось, подобным образом я смогу удержать свои позиции, а сойдя с коврика, упаду в бездну.

До отъезда из дома Кэтрин пришло письмо от Подарочка с вестью о смерти Шарлотты. Каждый раз, читая его – так часто, что Нина грозилась спрятать письмо, – я думала об обещании освободить Подарочка. Оно терзало меня всю жизнь, и теперь смерть Шарлотты ужесточила обязательство. Я говорила себе, что старалась сделать это – да, старалась. Сколько раз писала матери, умоляя разрешить мне выкупить Подарочка, чтобы освободить! Она даже не рассматривала мои просьбы.

Как-то утром сестра пыталась с помощью остатков краски изобразить голую иву за окном, а я вышагивала по коврику проторенной тропой и вдруг остановилась, уставилась на чернильницу. Несколько мгновений я смотрела на нее. Кругом царил хаос, но здесь стояла чернильница.

– Нина! Помнишь, как мама заставляла нас часами писать извинения? Что ж, я собираюсь написать одно… настоящее извинение за антирабовладельческий курс. Ты тоже можешь написать… Мы обе можем.

Она смотрела с удивлением, а у меня уже сложился план.