– Мама права! У меня нет собственного разума. Только твой!

Мы стали почти чужие. Я ничего не пыталась изменить, и от этого мое отчаяние только усиливалось.

Я уставилась на чемоданы с книгами на полу библиотеки, вспоминая, как некогда стремилась к образованию, к обретению цели. Мир в те времена казался таким заманчивым.

Сейб не возвращался. Я поднялась с кресла и принялась с ностальгией перебирать книги. Почти сразу наткнулась на «Биографию Жанны д’Арк из Франции». Не могу сказать, сколько раз перечитывала этот чудесный томик о подвигах святой Иоанны еще до того, как отец наложил запрет на библиотеку. Открыв книгу сейчас, я воззрилась на изображение ее герба – два ириса. Я уже и позабыла об этом цветке, но теперь поняла, почему вцепилась в пуговицу с ирисом, когда мне было одиннадцать. Я засунула книгу под шаль.

Той ночью я не могла уснуть, слышала, как часы внизу бьют два, потом три. Вскоре начался ливень и немилосердно захлестал по веранде и окнам. Я вылезла из-под одеяла и зажгла лампу, решив написать Израэлю. Я рассказала бы ему, что меня временами душит меланхолия, что иногда думаю о могиле как о прибежище. Сочинила бы еще одно письмо, которое бы снова не отправила. Может, мне стало бы легче.

Я выдвинула ящик стола. На своих местах лежали Библия и комментарий к Блэкстону, мои канцелярские принадлежности, но пачки писем видно не было. Я придвинула лампу ближе и пошарила в пустых углах. Там, свернувшись злобной запоздалой мыслью, лежала черная ленточка. Письма к Израэлю исчезли.

Мне захотелось накричать на мать. Не помня себя от гнева, я распахнула дверь и бросилась вниз по лестнице, уцепившись за перила, поскольку боялась упасть.

Я забарабанила в дверь кулаком, подергала ручку. Заперто.

– …Как ты посмела их взять?! – пронзительно закричала я. – Как ты посмела! Открой дверь. Открой!

Я не могла представить, что она подумала, читая мои сокровенные излияния к незнакомцу с Севера. Квакер. Женатый мужчина. Считала ли она, что я оставалась в Филадельфии ради него?

За дверью мать звала Минту, спящую на полу рядом с ее кроватью. Я продолжала колотить в дверь:

– …Открой дверь! Ты не имеешь права!

Мать не отвечала, но с лестничной площадки донесся испуганный голос Нины:

– Сестра?

Подняв глаза, я увидела в темноте Нину в белой ночной сорочке и рядом с ней Генри и Чарльза – все трое напоминали привидения.

– …Ложитесь спать, – сказала я.

Босые ноги прошлепали по полу, одна за другой закрылись двери их комнат. Я вновь подняла кулак, но ярость начала утихать, возвращаясь в то ужасное место, где возникла. Совершенно обессиленная, я прислонилась головой к дверному косяку, проклиная себя.

Утром я была не в силах встать с постели. Неведомая сила тянула меня вниз. Безучастная ко всему, я зарылась лицом в подушку.

В следующие дни Подарочек приносила мне подносы с едой, к которой я почти не притрагивалась. Хотелось забыться сном, но сон бежал от меня. Иногда по ночам я бродила по веранде, всматривалась в сад внизу, представляя себе, как падаю.

Однажды Подарочек положила на кровать подле меня мешочек из рогожи.

– Открой его, – попросила она.

Из мешка доносился запах гари. Внутри я нашла свои письма – опаленные и почерневшие. Подарочек увидела, как Минта бросает их в очаг кухонного корпуса по приказу моей матери, и вытащила письма кочергой.

С наступлением весны мое душевное состояние не улучшилось, ко мне снова пригласили доктора Геддингса. Мама казалась искренне обеспокоенной. Приходила в мою комнату с охапками нарциссов, ласковым голосом приглашала прогуляться с ней или сообщала, что попросит Тетку испечь для меня рисовый пудинг. Она приносила записки от членов моей церковной общины, которые справлялись о моем здоровье. Я безучастно смотрела на нее и отворачивалась к окну.

Нина тоже приходила.

– Это из-за меня? – спрашивала она. – Из-за меня тебе плохо?

– Ах, Нина, – вздыхала я. – Не надо так думать… Не могу объяснить, что со мной происходит, но дело не в тебе.

И вот однажды в мае появился Томас. Он усадил меня на крыльце, где теплый воздух был напоен ароматом сирени, и стал гневно рассказывать о недавнем компромиссе в конгрессе, который отменял запрет рабства в Миссури.

– Этот чертов Генри Клей! – воскликнул Томас. – Великий миротворец. Он потворствует новому распространению заразы.

Я не имела понятия, о чем он говорит. Однако, к своему удивлению, заинтересовалась. Позже я разгадала намерение Томаса – попытаться как-то расшевелить меня.

– Он болван. Думает, разрешение рабства в Миссури погасит горящие здесь у нас головни, но оно лишь усугубит разобщение в стране. – Томас взял газету и развернул ее передо мной. – Взгляни на это.

На первой полосе «Меркьюри» красовалось письмо, в котором компромисс Клея называли «пожарным колоколом в ночи».

«Он разбудил меня и наполнил сердце ужасом. Стал для меня похоронным звоном по Союзу…» Письмо было подписано – Томас Джефферсон.

Меня уже давно не волновали происходящие в мире события. Но сейчас во мне вспыхнуло прежнее возмущение. Необходимо найти новые смелые аргументы в пользу отмены рабства. Мне показалось, мой брат тоже его не приемлет.

– …Ты поддерживаешь северян? – спросила я.

– Я знаю только, что нельзя по-прежнему закрывать глаза на тот грех, когда людей заковывают в цепи. Необходимо положить этому конец.

– …Значит, ты освободишь своих рабов, Томас? – не удержалась я от язвительности, зная, что брат и не думал об этом.

– Пока ты была в отъезде, я основал здесь, в Чарльстоне, отделение американской колонизации. Мы собираем деньги.

– …Только не говори, что вы по-прежнему надеетесь выкупить рабов и отослать обратно в Африку. – Я не испытывала подобного возбуждения со времен наших бесед с Израэлем, у меня горели щеки. – Значит, таков твой ответ на распространяющуюся заразу?

– Возможно, ответ неубедительный, Сара, но другого я пока вообразить не могу.

– …Неужели у нас такое бедное воображение, Томас? Если Союз погибнет, как говорит бывший президент, это произойдет из-за недостатка воображения… Из-за спеси южан, нашей любви к богатству и душевной черствости!

Томас поднялся и с улыбкой посмотрел на меня:

– Вот она какая – моя сестра.

Не могу сказать, что я стала прежней, но меланхолия постепенно прошла, уступив место волнующему чувству обновления, словно я была новорожденным существом без кожи или скорлупы. Я начала есть рисовые пудинги. Сидя на солнце, прихлебывала чай и перечитывала книгу о квакерах. Я часто размышляла о пожарном колоколе в ночи.

В середине лета я, повинуясь порыву, достала лист бумаги и перо.

19 июля 1820 года

Дорогой мистер Моррис,

простите, что долго не писала вам. Все это время моим верным товарищем была книга, которую вы подарили мне в ноябре прошлого года на борту корабля. Меня привлекают верования квакеров, но я не знаю, достанет ли у меня смелости следовать им. Не сомневаюсь, что за все придется дорого платить. Не прошу ничего, кроме ваших советов.

С уважением,

Я вручила письмо Подарочку:

– Аккуратней с ним. Отправь сама вечерней почтой.

Когда пришел ответ от Израэля, я осматривала кладовые при кухне и составляла перечень продуктов, которые надо закупить на рынке. Подарочек перехватила письмо у Сейба на пороге и отдала мне.

Я взяла нож и вскрыла печать. Потом прочитала письмо дважды: один раз про себя, второй – вслух для нее.

10 сентября 1820 года

Дорогая мисс Гримке,

было очень приятно получить ваше письмо и узнать, что вы заинтересовались квакерами. Труден путь Господень, и цена высока. Хочу напомнить вам цитату из Библии: «Тот, кто нашел свою жизнь, может потерять ее, и потерявший жизнь может обрести ее». Не бойтесь утратить то, что должно быть утрачено.