— Прости меня, я опоздал, — извинился Фредерик.

Она улыбнулась. Светлый парик и белое платье придавали ей невинный вид. Он заметил, что макияж сделан небрежно: она явно спешила.

— Я ждала тебя до последнего. Ты же знаешь, я люблю готовиться к выступлению в твоем присутствии, Фредерик. Мне нужны твои советы. Теперь мне придется поторопиться. Скоро мой выход. Но я тебя понимаю. Когда рядом такая стильная блондинка, зачем тебе кто-то вроде меня?

— Не говори глупости, — устало ответил Фредерик, чувствуя, что сейчас начнется перекрестный допрос.

Миранда присела на вращающийся стул и повернулась к нему.

— Что ей было надо?

— Как ты и предполагала, нам поступил новый заказ. Мужчина просит помочь ему. Его жена лежит в коме, и он хочет, чтобы мы помогли ей умереть. То есть убили.

— А гонорар?

— Я знал, что ты это спросишь. Три миллиона. По миллиону на каждого.

— Вот это уже деньги.

— Это все, что ты можешь сказать?

Миранда наклонилась к зеркалу и начала поправлять макияж. Ее лицо заняло все зеркало, и себя Фредерик больше не видел.

— Тебе было стыдно перед этой девицей, не так ли? Стыдно за «Фата-моргану». Стыдно за переодетых мужчин.

— Вовсе нет. На это нет никаких причин. Мари — одна из самых терпимых женщин, которых я знаю. Она никогда никого не осуждает.

— Ключевое слово «женщина», Фредерик. Не «терпимая», а «женщина». Я прекрасно знаю, что ты хотел бы быть вместе с так называемой настоящей женщиной. Но у тебя ничего не вышло. Потому ты и оказался со мной.

Она взялась за светлые кудри и стянула парик, обнажив коротко стриженную голову.

— Вот что тебе осталось, Фредерик. Хотя, если подумать, что такое настоящая женщина? Для всех в этом зале я — воплощение женственности, хотя я — мужчина. Но я с тобой, Фредерик, и никогда тебя не брошу. Я знаю, что ты чувствуешь и думаешь. И я тебя понимаю. Мы с тобой очень похожи, Фредерик. Мы можем помочь друг другу. У нас есть то, чего нет у других. Солидарность. Солидарность — это в своем роде тоже любовь. Что хуже, Фредерик, лгать и скрывать свое настоящее «я» или надеть парик и осмелиться быть собой? Выразить себя? Я — иллюзия, Фредерик. Ты это знаешь. И я сделаю так, что ты никогда не забудешь это. До самой смерти.

Она стояла в коридоре в белом больничном халате и думала: тот, кто сказал, что весь мир — театр, был прав только отчасти. Маскарад — более удачное сравнение. Но не костюмам предназначались здесь главные роли, а словам и мыслям, которые людям приходится скрывать, чтобы не выдать свою истинную сущность.

Какую роль играла она в последнее время? Какие костюмы примеряла? Нет, на ней ее обычная одежда, не привлекающая внимания и так удачно скрывающая горе, страх и отчаяние. По ней не видно, что в душе она постоянно ведет диалог с Богом. Почему ты обрек меня на это? Ты же знаешь, что мне страшно!

На следующий день после похорон они втроем собрались в «Фристадене» — решать, что делать. И договорились, что надо поговорить с Мартином и Эльсой начистоту. Выложить все карты на стол. О чувстве вины и деньгах никто не заговаривал. Словно они про себя решили, что все как-нибудь образуется, нужно только затаиться и подождать. И все же атмосфера во время разговора стояла неприятная: казалось, все трое пытаются обойти неприятную тему, не гнушаясь откровенной ложью.

Крики, слезы и ругань… Ей казалось, дело не только в том, что напряжение последних недель вырывалось наружу таким образом. Скорее всего, они все эти годы скрывали свои истинные чувства, чтобы не обидеть друг друга, тогда как внутри у них все кипело, и только теперь они позволили приоткрыть крышку над бурлящей кастрюлей и выпустить пар наружу. Тоже в своем роде маскарад.

Какая удача, что она была в кафе одна, когда он пришел. Она открыла окно, проветрила помещение, смолола зерна и приготовила себе кофе, чтобы насладиться им в одиночестве. На какое-то время страхи отступили и дали ей возможность дышать спокойно, но тут в дверь постучали, и через стекло она увидела его. Пожилой человек, но еще в хорошей форме и полном рассудке, скромно одетый, так что трудно предположить, насколько он состоятелен.

Она открыла дверь, и Мартин вошел внутрь. Она предложила ему перекусить, и он с благодарностью принял один из ее фирменных сандвичей: она смогла бы приготовить их даже во сне. Он съел сандвич и сказал, что хлеб напоминает ему тот, что пекла его жена. И сразу перешел к делу. Он говорил не о горе, стыде, вине или прощении. А о любви, клятве и взаимовыручке. О том, что смерти не надо бояться, это всего-навсего краткий период темноты, за которой начнется новая жизнь. Он говорил красиво, но она запаниковала, и страх сковывал ей горло.

Она хотела объяснить, что они уже обсудили его просьбу и решили отказаться. Но ничего не вышло. Она пыталась не думать о том, что ее так пугало, но мысли не отпускали. Словно кто-то другой диктовал слова, слетавшие с ее губ. Может, на нее подействовала мысль о деньгах. Но это же отвратительно. Ей по-прежнему не хотелось об этом думать. Особенно сейчас.

— Вы уверены, что хотите этого? — спросила она дрожащим голосом.

— Я был у нее вчера. Держал за руку и разговаривал с ней. Она, как всегда, не реагировала на мои слова. Я готов. Умоляю вас помочь нам. Я уверен, что Анна присоединяется к моей просьбе. Если бы она могла говорить, то сказала бы это сама.

Если бы могла говорить… Но она больше не может говорить.

Она сказала, что обсудит все с коллегами, а пока ничего не может обещать. Что навестит Анну в больнице, прежде чем принять решение. Потом уточнила все детали, и Мартин охотно ответил на ее вопросы. Теперь она знала отделение, коридор, номер палаты и имена персонала. Время посещений и номера телефонов… Мартин сообщил ей все, словно желая избавиться от лишней информации. Она все запомнила. И вот она здесь.

Больничный халат был ее идеей. Навестить Анну под видом родственницы или подруги значило бы возбудить лишние подозрения. Ее могли запомнить или вообще не пустить к больной, поставив под сомнение выдуманное родство. Она зашла в магазин забавных подарков и нашла там все, что нужно. Столкнись она с кем-нибудь в коридоре, в этом халате, белых брюках и старых туфлях легко сойдет за медсестру или практикантку. В таком виде она не привлечет к себе внимание.

Она огляделась по сторонам. Система коридоров и расположения помещений была очень четкая, и ей не составило проблем найти палату номер девять. Дверь была закрыта. Убедившись, что в коридоре никого нет, она осторожно открыла ее. Оказавшись внутри, притворила дверь и прижалась к ней спиной. Зажмурилась и сделала глубокий вдох. Потом открыла глаза и оглядела палату.

То, что лежало на больничной койке, не было похоже на женщину. С таким же успехом это мог быть и мужчина. Старый человек, существо без пола и души. Желтое одеяло прикрывало костлявый скелет, от которого дурно пахло. Череп обтянут тонкой кожей, с прилипшими тонкими волосками. В палате стояла удушающая жара. От вони к горлу подступила тошнота. Ей показалось, что эту женщину уже нельзя считать живой. Наверное, у нее только часть органов еще работает, а остальные давно отказали.

Она подошла и погладила больную по щеке. В горло у той была вставлена трубка, через которую она дышала; через другую трубку, подсоединенную к вене на руке, она получала питательный раствор. Никакой реакции на прикосновение, даже ресницы не дрогнули. Она подумала о той Анне, о которой рассказывал Мартин Данелиус. О женщине, полной жизни. Легкой, подвижной, остроумной. Сильной женщине, которая не боялась думать о будущем и сделала все, чтобы обезопасить себя от такого жалкого и унизительного конца.

Она надеялась на другое. Надеялась, что, увидев Анну, почувствует, что не имеет никакого права решать: жить той или умереть. Она хотела только посмотреть. Знала, что увидит здесь, знала, на что идет. И задавала себе страшные вопросы. Ну что ж… теперь у нее есть на них ответ.