Анна растерялась. Все детство, когда ее постоянно сравнивали с сестрой, вдруг превратилось в какой-то нелепый фарс. Маскарад. Оказывается, Ирис всегда завидовала ей, красивой и здоровой, которая, не спросив разрешения, сбежала из дому, чтобы жить так, как ей хочется. Ирис призналась, что пыталась стать такой, как Анна. А еще завидовала близости Анны с отцом.

— Это ведь я отняла у него маму, — сказала она. — Я требовала к себе повышенного внимания, и у нее не оставалось времени на папу.

Ирис чувствовала себя виноватой в том, что отношения между родителями ухудшились и они развелись. Ей казалось, что отец не хочет с ней общаться, и она перестала ему звонить.

Анна рассказала сестре, каково ей было чувствовать себя сорняком рядом с нежным и благоухающим ирисом. Та заявила, что всегда ненавидела свое имя и этот невзрачный цветок. Она любила только лошадей. Они большие, красивые, сильные… Они умеют отвечать любовью на любовь.

Потом они заговорили об отце. Анна упрекала Ирис в том, что та совсем забыла о нем, и этому нет оправдания. Ирис защищалась, утверждая, что не представляла, насколько серьезно он болен, ведь единственным источником информации для нее была мама. К тому же она считала, что отец не хочет ее видеть. Анна потеряла терпение и перечислила, сколько раз дежурила у его постели, когда он попадал в больницу. Ирис спросила, чем она может помочь. Анна подумала, что хотя та спохватилась поздновато, лучше так, чем никогда.

Она рассказала о доме престарелых, и Ирис обещала навестить отца, когда у нее «будет время». Видимо, в ее мире на первом месте всегда будут лошади, а папа — на одном из последних, но, по крайней мере, она не забыла, что у нее вообще есть отец.

Они обсудили события последних лет. Ирис рассказала о конюшне, о новом муже и о детях, которых они учат верховой езде. Потом сестры снова вернулись в конюшню. По просьбе Анны Ирис оседлала одну из лошадей и проскакала галопом по двору. Анна поняла, что здесь ее сестра в своей стихии. Как Грег в воде. Как она сама с ним рядом.

Когда они прощались, Ирис повторила, что обязательно позвонит папе. Они вспомнили и о маме, и на долю секунды Анна даже ощутила с Ирис какую-то невидимую связь, доказывающую, что они — сестры. Похоже, та тоже это почувствовала, потому что улыбнулась, и Анна ответила ей улыбкой. Она понимала, что не сможет забыть детство, но готова была попытаться понять сестру, посмотреть на все ее глазами. Это как в калейдоскопе, который стоит тряхнуть — и увидишь новую комбинацию цветов и узоров. На прощание сестры даже тепло обнялись. Анна почувствовала в объятии Ирис если не нежность, то хотя бы уважение.

Уважение. Пока она вспоминала, откинувшись на спинку стула, Грег не сводил с нее глаз. Она протянула ему руку, и он взял ее в свою.

— Ирис собирается навестить папу.

— Черт возьми! Не верю своим ушам. Я думал, они давно не общаются.

— Я тоже. Но мы с ней встречались, помнишь, я рассказывала тебе, и, видимо, она пересмотрела свои взгляды на некоторые вещи. Наверное, я тоже. Мне кажется, теперь я понимаю ее намного лучше.

— Все мы люди, Анна. И в каждом есть что-то хорошее, надо только потрудиться это увидеть. Все дело в любви. И в счастье. Стать счастливым нетрудно. Нужны всего лишь талант и желание.

— У тебя есть и то и другое.

— Не всегда.

У Грега такая теплая рука. Скоро они будут отмечать Рождество, — наверное, прямо тут, на барже, и очень скромно. Она подумала о рождественской лихорадке, которая охватит Стокгольм и Амстердам, и о том, как будет праздновать рождение Иисуса Мари в Ирландии. Она могла бы написать ей и пригласить в гости, но знала: та все равно откажется. Потом Анна подумала о воде, на которой покачивалась их баржа, и о море, которое Мари видит сейчас из окна своего ресторана. Море, которое чуть не поглотило саму Мари у Рэнвиль-Пойнт.

— Грег… когда ты нырял… ты слышал что-нибудь о рыбах, которые называются Ceratias holboelli?

— Ceratias holboelli? Что-то не припомню. Но ты же знаешь, я не дружу с латынью. Могу посмотреть в книгах. Это важно?

— Не очень. Мари рассказывала о них. Они живут на самой глубине. Когда самец встречает самку, он прижимается к ней так тесно, что их тела сливаются и через какое-то время даже кровообращение становится общим, как будто они один организм.

Грег улыбнулся:

— Сюрреализм какой-то. Но почему бы и нет? Мир там, на глубине, намного разнообразнее нашего. Но здесь нет рыб такого вида. Можешь быть спокойна.

Анна заметила седые пряди в его светлых волосах, морщинки в уголках глаз. Она протянула руку и потрогала ракушку, висящую на бечевке у него на шее. Сможет ли она когда-нибудь рассказать ему все и обрести покой? Или ей придется провести оставшуюся жизнь в страхе? Она должна каким-то образом искупить свою вину перед Фредериком, замолить грехи. Если бы только Мари тоже могла простить ее. Если бы она приехала сюда на Рождество…

— Я рада, Грег, — осторожно произнесла она. — Ты не представляешь, как я рада, что я здесь с тобой.

Мари стояла за барной стойкой и смотрела на письмо от Юханны, которое ей только что доставили. Она ничего не слышала от подруги, наверное, с самого Рождества. Тогда Юханна рассказывала о булочках с шафраном, имбирных пряниках и свечках, освещавших темную декабрьскую ночь. Ю писала, как она счастлива, что ей передали кафе в управление, что постоянные клиенты не забыли свое любимое заведение. Мари ответила, что на Рождество у них подавали индейку и пирог с инжиром, и пожелала Ю счастливого Рождества.

Сейчас, в июне, когда улицах появились полуголые туристы с рюкзаками, трудно себе представить, что пройдет всего несколько месяцев, и снова наступит зима. В новом письме Ю рассказывала о летнем Стокгольме, о том, что наконец научилась наливать молочную пену в кофе «чувственно», как учила ее Анна. «Это, — писала Юханна, — положило начало моему возвращению к женственности. Вторым шагом стало приобретение нового нижнего белья».

Ю писала, что ее до слез трогают отношения Эльсы Карлстен и Мартина Данелиуса. Они смотрят друг на друга с такой любовью, какую редко увидишь у подростков. И выглядят для своего возраста неплохо. Эльса носит элегантные брючные костюмы, сшитые по фигуре, и делает замысловатые прически, а Мартин так изящно управляется с тростью, словно она — модный аксессуар, а не вынужденная необходимость. Они сказали, что скучают по «старым сотрудникам», но все равно каждое утро завтракают там, где «все началось». Юханна писала, что помнит, как ужасно Эльса выглядела, когда впервые пришла в кафе, и радовалась, что та счастлива теперь. Ей хотелось, чтобы Мари это знала.

В конце письма Юханна спрашивала, можно ли ей воспользоваться торговой маркой «Гребень Клеопатры», по ее словам, уже известной потребителям. Она познакомилась с удивительной женщиной. Ее зовут Стелла Пфайль, она прикована к инвалидному креслу. Стелла заглянула в кафе пару недель назад, и они с Ю разговорились. Стелла сказала, что знала Фредерика. Поговорив, женщины решили, что могли бы вместе открыть какое-нибудь дело. Правда, Стелла беременна, но, судя по всему, она не из тех женщин, кому беременность или инвалидность помешает осуществить свою мечту.

«Гребень Клеопатры». Эхо прошлого. Мари окинула свой ресторан взглядом и почувствовала в воздухе ароматы «Фристадена» — корицу и ваниль. Наверное, они попали сюда вместе с письмом Юханны. Еще одно доказательство того, что это послание было чем-то большим, чем написанные на бумаге слова. Стелла Пфайль встречала Фредерика. Где и когда? Надо будет спросить, когда Мари окажется в Швеции. Если окажется. Они хотят использовать торговую марку «Гребень Клеопатры». Для чего?

Мари достала из-под стойки другое письмо, полученное несколько дней назад. Незнакомый почерк. Лукас Карлстен. Другое имя, другой запах. Запах старинной деревенской библиотеки. Запах травы и собачьей шерсти.