Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Прости меня, Вернэ, я огорчаю тебя, больше я не стану жаловаться. Я снова стал самим собою, а вернее, стал лучше себя. Ты знаешь, что высокие стремления и замыслы с детства сталкивались во мне с врожденными болезнями и чрезмерной чувствительностью и что последние победили. Ты видел, как я своей слабой рукой взял брошенные бразды правления. Временами я испытывал колебания; однако вплоть до сегодняшнего дня я неизменно ощущал вселившийся в меня высокий и неутомимый дух, который поддерживал мои слабые силы. Этот гость с небес на некоторое время уснул, быть может, затем, чтобы показать мне, как немощен я без него. Не покидай меня, о Дух добра и силы! Не спеши с презрением отвергнуть мою бренную оболочку! Пока остается еще хоть одно существо, которому можно оказать помощь, не уходи! Поддержи свое орудие, готовое сломаться!

Его взволнованный голос, прерываемый глубокими вздохами, проник в мое сердце; глаза Адриана блестели в ночной темноте подобно звездам; лицо сияло, весь он словно распрямлялся и вырастал; казалось, что в ответ на этот пламенный призыв в его тело вселяется нечто сверхчеловеческое.

Но вот он быстро обернулся ко мне и протянул руку.

— Прощай, Вернэ! — воскликнул он. — Прощай, любимый брат мой. Больше уста мои не произнесут ни одной жалобы. Я снова готов к нашим трудам, к нашим сражениям с непобедимым врагом, ибо бороться с ним я буду до конца.

Он пожал мне руку и одарил взглядом, более ласковым, чем любая улыбка; затем, пришпорив коня, быстро скрылся из виду.

Итак, прошлой ночью у нас кто-то умер от чумы. Колчан смерти еще не опустел, и лук был натянут. Мы были ее мишенями. Ее парфянские стрелы323 разили метко; победы не насытили ее, горы трупов не удовлетворили. Душа моя наполнилась болью, передавшейся и телу. Колени мои подогнулись, зубы застучали, кровь в жилах охладела и с трудом пробивала себе путь к сердцу, сдавленному тяжестью. Я боялся не за себя; но как горько было думать, что мы не сумеем спасти даже немногих оставшихся. Любимые мною существа могут через несколько дней быть скованы холодом смерти, как Айдрис в ее склепе, и, чтобы отвратить удар, у меня не хватит ни телесных, ни душевных сил. Я почувствовал себя униженным. Неужели Бог создал человека лишь затем, чтобы он стал мертвым прахом посреди цветущей природы, полной жизни? Неужели человек значит для Создателя не более, чем поле пшеницы, гибнущей на корню? Неужели наши гордые мечтания не оставят и следа? Человек считался «близким к ангелам»324, а оказался мотыльком-однодневкой. Мы называли себя «венцом всего живущего», а были лишь «квинтэссенцией праха»325. Мы сокрушались, зачем пирамиды пережили набальзамированное тело их строителя. Увы! Соломенный шалаш пастуха — и тот сделан из более долговечного материала, чем весь род человеческий! Как же примирить столь печальный конец всех наших стремлений с этим кажущимся могуществом?

И тут внутренний голос явственно произнес: «Извечно установлено, чтобы кони, несущие вперед Время, с тех пор как породила их вселенская пустота, несли с собою этот час, это свершение. Уж не думаешь ли ты опровергнуть неизменные законы Необходимости?»

О Матерь мира, незыблемая Необходимость326, служанка Вседержителя! Ты, которая неутомимой рукой сплетает неразрывную цепь событий! Я не стану роптать против тебя. Мой человеческий разум не в силах признать, что все существующее разумно; однако, раз то, что есть, должно быть, я буду улыбаться, сидя среди развалин. Поистне, мы рождены не для радости, а лишь для смирения и надежды.

Не утомится ли читатель, если я стану подробно описывать наш долгий путь из Парижа в Женеву? Если я буду день за днем вести путевой дневник всех страданий, выпавших на нашу долю, найдется ли в языке достаточно слов, а в руке моей достаточно силы, чтобы описать беды, громоздившиеся одна на другую? Терпение, читатель! Кто бы ты ни был и где бы ни обитал, будешь ли ты бесплотным духом или произойдешь от уцелевшей человеческой четы, ты по природе своей человек, и жить тебе уготовано на земле. На этих страницах ты прочтешь о деяниях вымершего рода людского и спросишь, полный удивления: неужели те, о чьих муках ты узнал, были, подобно тебе, созданы из хрупкой и уязвимой плоти? Да, поверь мне и заплачь, ибо ты несомненно будешь добрым; пролей слезы сочувствия и со вниманием прочти повесть о деяниях и бедствиях твоих предшественников.

Однако события, сопровождавшие наше продвижение по дорогам Франции, были столь полны мрачного ужаса и безысходных страданий, что я не решаюсь долго на них задерживаться. Если б я стал подробно говорить о каждом, любая доля секунды в нем содержала бы свою страшную повесть, от которой стыла бы кровь в твоих юных жилах327. Я вправе воздвигнуть, в назидание тебе, этот памятник погибшему людскому роду, но не вправе вести тебя ни по больничным палатам, ни по мертвецким. Вот почему мое повествование станет теперь разворачиваться быстро. Картины гибели и отчаяния, сцены победного шествия смерти пройдут перед тобою со скоростью облаков, гонимых северным ветром по омрачившемуся небу.

Поля, заросшие сорняками, опустевшие города, одичавшие лошади, несущиеся без всадников, сделались для меня привычным зрелищем, и даже картины более страшные — непогребенные мертвецы, лежащие при дороге или на ступеньках некогда населенных домов, где

Плоть истлевает под жаркими солнца лучами,
Из-под нее обнажаются белые кости.
В прах и они превратятся328.

Увы! Подобные зрелища сделались столь обычными, что уже не вызывали у нас содрогания и не заставляли пришпоривать коней, чтобы поскорее миновать их. Франция, по крайней мере та ее часть, которую мы проезжали, даже в лучшие времена являла собою возделанную пустыню; отсутствие огороженных полей, сельских хижин и самих крестьян могло опечалить путешественника из солнечной Италии или деловитой Англии. Зато города были многочисленны и полны оживления, а приветливые улыбки обутого в деревянные башмаки крестьянина возвращали путнику хорошее расположение духа. Теперь не видно было на порогах домов старушек с прялками; не было долговязых нищих, просивших подаяние в выражениях, принятых при дворе; а по праздникам сельские жители не выделывали, с медленной грацией, фигуры танцев.

Тишина, эта печальная невеста смерти, шествовала от города к городу по всему обширному краю.

Прибыв в Фонтенбло, мы стали спешно готовиться принять там тех, кто следовал за нами. На вечерней перекличке мы недосчитались троих. Когда я осведомился о них, я услышал в ответ слово «чума», и отвечавший тут же упал в судорогах: болезнь поразила и его. Меня окружали суровые лица; среди них были моряки, много раз пересекавшие экватор, солдаты, испытавшие в России и в дальней Америке и голод, и холод, и опасности, а были и люди еще более мрачного вида, прежде промышлявшие в нашей столице ночным грабежом, люди, с колыбели привыкшие враждовать с обществом. Я оглядел их и на всех лицах прочел ужас и отчаяние.

В Фонтенбло мы пробыли четыре дня. За это время заболели и умерли несколько человек. Адриан и остальные все еще не появлялись. Мой отряд был в большом волнении; добраться до Швейцарии, погрузиться в снежные реки, укрыться в ледяных пещерах стало нашим общим безумным желанием. Однако мы обязались дождаться графа Виндзорского, а его все не было. Мои люди требовали, чтобы мы двигались дальше; назревал мятеж, если можно так назвать движение, которым сбрасывались соломенные оковы. Люди готовы были следовать дальше сами по себе. Между тем единственной нашей надеждой спастись оставалась сплоченность. Я сказал им это, но они угрюмо ответили, что сумеют сами о себе позаботиться, и встретили мои мольбы насмешками и угрозами.

Наконец на пятый день прибыл посланец от Адриана с письмом, где нам предлагалось добраться до Осера и там задержаться, поджидая его, всего лишь на несколько дней. Так говорилось в письме, обращенном ко всем. То, что предназначалось только мне, подробно описывало трудности его положения и предлагало действовать, как сам я найду нужным. Описание событий в Версале было кратким, но посланец дополнил его устным рассказом, показавшим мне всю опасность, которая грозила моему другу. Случаи заболевания чумой сперва удавалось скрыть, но они стали учащаться и сделались известны всем; страхи оставшихся преувеличивали их число. Несколько эмиссаров врага человечества, проклятого Самозванца, пробрались туда и учили, что спасение возможно лишь ценою подчинения их главарю, и это так хорошо им удалось, что большинство, состоявшее из недалеких женщин и трусливых мужчин, вместо того чтобы устремиться в Швейцарию, пожелало возвратиться в Париж, под знамена так называемого пророка; исповедуя его злое учение, они надеялись получить отсрочку от грозившей смерти. Смута и раздоры, порожденные всем этим, задерживали Адриана. Нужно было все его пылкое усердие и все его терпение, чтобы убедить и успокоить тех сторонников, которые могли противостоять панике и увлечь остальных туда, где была их единственная надежда на спасение. Вначале он надеялся немедленно догнать меня, но, когда это оказалось невозможным, отправил ко мне посланца, убеждая держать свой отряд подальше от Версаля, чтобы и он не поддался пагубному влиянию, и в то же время обещая соединиться со мной при первом же благоприятном случае и увести большую часть эмигрантов из-под пагубного влияния, которому они поддались.

91
{"b":"265206","o":1}