Поглощенный этими мыслями, я бродил вокруг жилища, предназначенного юному графу, смотрел, как разгружали повозки и вносили в замок доставленные из Лондона предметы роскоши. Бывшая королева желала окружить сына царственным великолепием. Я увидел драгоценные ковры, шелковые драпировки, золотые украшения искусной чеканки, украшенную гербами мебель и все, чем обставлена жизнь высоких особ и что должен видеть вокруг себя отпрыск королевского рода. Посмотрев на это, я оглядывал свои убогие лохмотья. Из-за чего такая разница? Конечно же из-за неблагодарности и вероломства отца этого юноши, из-за того, что был забьгг долг дружбы и все великодушные чувства. Несомненно, и сам он, первый среди богатых и знатных, унаследовал высокомерие матери и с детства научен произносить имя моего родителя с презрением и насмехаться над моим справедливым ожиданием покровительства. Я внушал себе, что вся эта роскошь позорна; водружая свое шитое золотом знамя рядом с моим — порванным и полинявшим, — он докажет не превосходство свое, а низость. И все же я завидовал ему. Великолепные лошади, дорогое оружие искусной выделки, всеобщее восхищение, высокое положение и усердные слуги — все это я считал отнятым у меня и всему этому мучительно завидовал.

Еще досаднее было то, что мечтательница Пердита, словно пробудившись от грез, с восторгом сообщила мне, что граф уже в пути.

— И ты рада этому? — угрюмо спросил я.

— О да, Лайонел!²³ — ответила она. — Мне очень хочется его увидеть, ведь он — потомок наших королей и первый среди знати. Им все восхищаются, все его любят. Говорят, что титул — наименьшее из его достоинств. Он великодушен, смел и неизменно приветлив со всеми.

— Ты отлично выучила урок, Пердита, — сказал я, — и столь усердно его твердишь, что забыла, чем граф доказал нам свои достоинства; свое великодушие — достатком, в котором мы с тобой живем; смелость — оказываемым нам покровительством, а приветливость — тем, что не замечает нас. Ты говоришь, что высокий сан — наименьшее из его достоинств? Да ведь только ему он и обязан всеми остальными. Он богат, потому и слывет великодушным; могуществен, а значит, считается смелым; приветлив, потому что все ему усердно служат. Пусть все объявляют его таким, пусть этому верит вся Англия — мы-то его знаем. Он наш враг, наш надменный, скупой и подлый враг. Если б он обладал хоть малой толикой добродетелей, какие ты в нем находишь, он поступил бы с нами по справедливости, уже потому, что даже врага щадят, когда он повержен. Его отец обидел моего; неуязвимый на своем троне, он посмел презреть того, кто, напротив, снисходил до дружбы с неблагодарным королем. Мы с графом потомки того и другого и также должны быть врагами. Он увидит, что я не простил обиду. Он станет страшиться моей мести.

Несколько дней спустя он приехал. Не было самой жалкой лачуги, чьи обитатели не влились бы в толпу, приготовившуюся его встречать. Даже Пердига, несмотря на мою обличительную речь, вышла на дорогу поглядеть на всеобщего кумира. Увидя, как с гор спускаются в праздничной одежде все новые поселяне, я, полный негодования, поднялся на вершину; глядя на окружавшие меня обнаженные скалы, я воскликнул:

— Они не кричат; «Да здравствует граф!»

Настал вечер, похолодало, и пошел дождь, но и тогда я не хотел возвращаться домой, ибо знал, что в каждой хижине звучат хвалы Адриану. Жестоко страдая от холода, я и этим питал свою ненависть к врагу, который даже не замечал меня, и готов был радоваться тому, что страдаю. Я приписывал ему все, ибо смешивал сына с отцом, забывая, что первый может не знать, как поступил с нами его родитель. Сжимая руками пылающую голову, я восклицал:

— Он еще узнает меня! Я отомщу! Я не стану все сносить, как покорный пес! Пусть я нищ и одинок, но я не смирюсь и не прошу обиду!

Каждый день и каждый час добавлял что-то к этим преувеличенным обидам. Любая похвала графу, точно змеиное жало, впивалась мне в грудь. Когда я видел его издали на великолепном коне, кровь моя кипела яростью; его присутствие отравляло мне воздух; родной язык делался мне противен, ибо в каждой услышанной мною фразе звучало имя графа Виндзорского и восхищение им. Я жаждал утолить свою ненависть каким-нибудь преступлением, которое продемонстрировало бы ему всю ее силу. Доставляя мне такие муки, он не соблаговолил показать, что знает о моем существовании, и это особенно оскорбляло меня.

Вскоре стало известно, что Адриан восхищен парком и охотничьим заповедником. Не будучи охотником, он подолгу любовался прелестными и почти ручными животными, населявшими парк, и приказал особенно тщательно о них заботиться. Мне представлялся случай показать себя, и я воспользовался им со всем грубым удальством, присущим моему образу жизни. Я предложил немногим оставшимся у меня товарищам — то были самые отчаянные из нашей шайки — поохотиться во владениях графа; однако они поостереглись, и мне пришлось осуществлять свою месть одному. Подвиги мои были замечены не сразу, и я стал еще более дерзким. Наконец следы в росистой траве, сломанные ветви и другие знаки учиненной мною бойни выдали меня лесникам. Они стали бдительнее; я был схвачен и заключен в тюрьму. Оказавшись в ее мрачных стенах, я восторжествовал.

— Теперь он узнал обо мне! — восклицал я. — Узнает и еще!

В тюрьме я провел всего один день; к вечеру меня освободили, как мне было сказано, по приказанию самого графа. Это сбросило меня с возведенного мною самим пьедестала. «Он презирает меня, — подумал я, — но я покажу, что тоже презираю и кары его, и милости». На вторую ночь после моего освобождения я опять был пойман лесными сторожами, опять угодил в тюрьму и опять был выпущен; снова попался и снова оказался на свободе. Но я упорствовал и в четвертый раз вторгся в заповедник. Мое упорство бесило лесников больше, чем их господина. Им было приказано, если я вновь попадусь, привести меня к графу; такая терпимость, по их мнению, не годилась для моих преступлений. Один из них, тот, кто особенно усердно меня ловил, решил удовлетворить собственную злобу и проучить меня, прежде чем передавать высшим властям.

Луна в ту ночь зашла поздно; принятые мною особые предосторожности заняли много времени, и я с некоторым страхом увидел, что ночная тьма сменяется рассветом; я ползком пробирался среди папоротников и укрывался в подлеске; надо мной, словно назло, уже просыпались и пели птицы; утренний ветерок шевелил ветви, а мне повсюду чудились шаги. С бьющимся сердцем подполз я к ограде и уже ухватился за нее, чтобы одним прыжком оказаться в безопасности, но тут из засады выскочили два лесника. Один из них повалил меня наземь и приготовился жестоко отхлестать. В руках у меня был нож, который я глубоко вонзил в его поднятую правую руку; разъяренный рев раненого, проклятия, которые изрыгал его товарищ, и мои ответные, не менее злобные, разнеслись по лесу. Вставало утро, столь далекое в своей небесной красе от нашей грубой и шумной схватки. Я все еще бился со своим врагом, когда он крикнул:

— Вот и граф!

Я вырвался, задыхаясь, из богатырских объятий лесника Злобно гладя на своих преследователей, я прижался спиною к дереву и решил защищаться до последнего. Одежда моя была изорвана и запятнана, так же как и руки, кровью раненного мною человека; в одной руке я держал убитых птиц — свою дорого доставшуюся добычу, в другой сжимал нож. Волосы мои спутались, на лице виднелись те же улики, что и на окровавленном ноже. Вид у меня был свирепый и дикий. Рослый и мускулистый, я, вероятно, выглядел отпетым головорезом, каким на деле и был.

Когда объявили о графе, вся кипевшая во мне ненавистью кровь прилила к моему лицу. Я никогда прежде не видел графа и представлял его себе надменным юнцом, который если и заговорит со мною, то со всем высокомерием своего высокого положения, В ответ у меня готов был укор, которым я думал ужалить обидчика в самое сердце. Он приблизился, и моя ярость растаяла, словно развеянная ласковым ветерком: передо мной предстал хрупкий белокурый мальчик, чьи тонкие черты выражали лишь чувствительность и кротость; утреннее солнце золотило его шелковистые волосы и окружало сиянием улыбающееся лицо.