А ты, Лайонел, возвращайся в Англию, к милой Айдрис, к дорогому Адриану. Возвращайся, и пусть моя осиротевшая девочка живет как родная у тебя в доме. Здесь я стану общаться лишь с тем, что было, и с тем, что будет. Возвращайся в Англию и оставь меня там, где я только и могу согласиться влачить печальные дни, которые мне суждено еще прожить.

Речь ее завершилась потоком слез. Я ожидал подобного безумного намерения и некоторое время молчал, обдумывая, как успешнее побороть эту причуду.

— Милая Пердита, — сказал я, — ты слишком поддалась мрачным мыслям. Неудивительно, что избыток горя и воспаленное воображение на время затуманили твой рассудок. Даже я полюбил последний приют Раймонда; и все же мы должны покинуть его.

— Так я и знала! — вскричала Пердита. — Я знала, что ты отнесешься ко мне как к глупой и безрассудной женщине! Но не обманывайся. Этот домик строится по моему распоряжению, и здесь я останусь, пока не придет мой час и я не разделю с ним жилище более счастливое.

— Ну что ты, милая!

— Что уж такого странного в моем намерении? Я могла бы обмануть тебя, заверить, что остаюсь здесь лишь на несколько месяцев; торопясь в Виндзор, ты без споров и упреков оставил бы меня, и я могла бы выполнить то, что задумала. Но я не захотела притворяться; вернее, единственным утешением в моей скорби было излить душу тебе, брату и единственному другу. Ведь ты не станешь спорить со мной? Ты знаешь, как упряма твоя несчастная, сраженная горем сестра. Возьми с собой мою девочку, увези ее от печальных зрелищ, рассей ее печальные мысли; пусть к Кларе вернется детская веселость, чего с ней никогда не будет близ меня. Много лучше для всех вас никогда больше меня не видеть. Сама я не стану искать смерти, то есть не стану, покуда владею собой; здесь это возможно. Но если ты оторвешь меня от этого края, самообладание покинет меня, и тогда в отчаянии я могу совершить непоправимое.

— Ты облекаешь свое намерение, Пердита, — ответил я, — весьма убедительными словами, однако намерение это себялюбиво и недостойно тебя. Ты часто соглашалась со мной, что трудную загадку жизни можно решить, только совершенствуясь и способствуя счастью других; и вот теперь, во цвете лег, ты отрекаешься от своих правил и хочешь замкнуться в бесполезном одиночестве. Разве в Виндзоре, где родилось твое счастье, ты станешь меньше думать о Раймонде? Разве меньше будешь общаться с духом любимого, заботясь о воспитании лучших качеств в его ребенке? Тебя сразило тяжкое горе, и я не удивляюсь, что чувство, близкое к безумию, влечет тебя к горьким и неразумным поступкам. Но в твоей родной Англии тебя ждут дом и любящие люди. Мои нежные заботы успокоят тебя; общение с друзьями Раймонда утешит лучше, чем мрачные раздумья. Способствовать твоему счастью станет для всех нас главной заботой и самым радостным долгом.

Пердита покачала головой.

— Если бы это было так, — ответила она, — я была бы весьма неправа, отвергая твои предложения. Но у меня нет выбора. Я могу жить только здесь. Я — часть этих мест, а они — часть меня. Это не фантазия; я этим живу. Проснуться утром и знать, что я здесь, — вот что дает мне силу выносить свет дня; это сознание я вкушаю с пищей, которая иначе была бы мне отравой; с этим сознанием я засыпаю. Оно сопровождает меня постоянно. Здесь я, быть может, даже перестану роптать и, пусть запоздало, соглашусь с решением, отнявшим у меня моего возлюбленного. Он избрал смерть, которая навечно будет записана на страницах истории, вместо долгой жизни в безвестности. А я, избранница его сердца, могу ли я — во цвете лет, прежде чем старость погасит все мои чувства, — найти что-либо лучшее, чем сторожить его могилу, а потом разделить с ним его блаженное упокоение? Вот что я могу сказать, милый Лайонел, чтобы убедить тебя в своей правоте. Если мне этого не удалось, у меня нет больше доводов и я могу лишь объявить свое неколебимое решение. Я остаюсь здесь, и увезти меня можно лишь силой. Пусть так; увозите силой — я возвращусь; заприте, заточите в тюрьму — я убегу и вернусь сюда. Неужели мой брат обречет убитую горем Пердиту на цепь и соломенную подстилку в доме умалишенных, вместо того чтобы дать укрыться в Его тени, в собственном моем, выбранном мною и любимом уголке?

Признаюсь, все это казалось мне рассуждениями безумной. Я считал своим непременным долгом увезти Пердиту от мест, настойчиво напоминавших ей ее утрату. Я не сомневался, что в Виндзоре, в нашем тихом семейном кругу, она наверняка обретет некоторое спокойствие, а в конце концов и возможное для нее счастье. Любовь к Кларе также побуждала меня противиться этим неразумным проявлениям горя. Чувства ребенка и без того были слишком сильно потрясены; ее детская беспечность чересчур рано сменилась глубокой и тягостной задумчивостью. Причудливый романтический замысел матери мог навсегда утвердить в Кларе мрачный взгляд на жизнь, который ей столь рано довелось узнать.

Когда я возвратился домой, капитан пакетбота, с которым я уговорился, пришел сказать мне, что обстоятельства вынуждают его торопиться с отплытием, и если я хочу плыть с ним, то должен бьгтъ на борту в пять часов следующего утра. Я поспешил дать свое согласие и столь же поспешно составил план, по которому Пердита будет вынуждена сопровождать меня. Полагаю, большинство людей, оказавшихся в моем положении, поступили бы так же. Эта уверенность впоследствии нимало не избавила меня от угрызений совести. Но в тот момент я был убежден, что действую наилучшим образом и все, что делаю, — правильно и даже необходимо.

Я побыл с Пердитой и успокоил ее моим кажущимся согласием на ее безумное намерение. Это согласие она встретила с радостью и тысячу раз благодарила своего коварного брата. К вечеру, ободренная моей неожиданной уступкой, она даже вновь обрела позабытую живость. Я сделал вид, будто встревожен лихорадочным румянцем на ее щеках, и убедил ее принять успокоительного питья, которое она послушно взяла из моих рук. Я смотрел, как она его пьет. Ложь и обман омерзительны сами по себе; все еще думая, что поступаю правильно, я испытывал мучительные чувства стыда и вины. Я оставил сестру, и скоро мне сказали, что она крепко заснула под действием этого усыпительного зелья. Так, спящую, ее и внесли на борт; якорь был поднят, дул попутный ветер, и скоро мы ушли далеко от берега. С распущенными парусами, помогая себе также силой машины, мы быстро и равномерно скользили по неспокойному морю.

Прошло полдня, прежде чем Пердита проснулась, и еще какое-то время, пока миновало одурманенное состояние, вызванное опием. Она вскочила со своего ложа и кинулась к окну каюты. Неспокойное море быстро бежало мимо судна; берега не было видно; по небу неслись облака, показывая ей, с какой скоростью ее увозят. Скрип мачт, звяканье цепей и шаги над головой убедили мою сестру, что она уже далеко от берегов Греции.

— Где мы? — крикнула она. — Куда мы плывем?

— В Англию, — ответила служанка, которую я приставил к ней.

— А где мой брат?

— Он на палубе, мадам.

— О, как жестоко! Жестоко! — воскликнула бедная жертва и глубоко вздохнула, глядя на безбрежное море. Ничего более не сказав, она легла на свое ложе, закрыла глаза и осталась недвижима; если бы не глубокие вздохи, которые она по временам испускала, можно было бы подумать, что она спит.

Услышав, что она вставала и говорила, я послал к ней Клару в надежде, что невинное дитя пробудит в матери добрые мысли и чувства. Но ни присутствие ребенка, ни мой последующий приход не подействовали на Пердиту. На Клару она взглянула с глубокой печалью, однако ничего не сказала. Когда вошел я, она отвернулась и на мои вопросы ответила только:

— Ты не знаешь, что натворил!

Я решил, что ее угрюмость лишь выражает борьбу между разочарованием и естественной привязанностью к нам и что через несколько дней она примирится со своей участью.

Вечером она попросила, чтобы Клару уложили спать в другой каюте. Однако служанка осталась при ней. Около полуночи она заговорила с этой последней, сказала, что видела дурной сон, и велела пойти проведать дочь, спокойно ли та спит. Женщина повиновалась.