«Дед, — сказала она с укоризной, — а я надеялась, что ты вышла замуж за богатого, с комнатой, эту оставишь мне с Володькой. А ты обмен». — «Разве вы помирились». — «Была бы комната. Есть же у этого старичка отдельная комната, чего вам надо на старости лет». — «На старости лет тоже хочется жить хорошо, — сказала она неожиданно жестко. — Особенно если до этого всю жизнь не жил». — «А мне кажется, ты, наоборот, очень хорошо жил, дед. Зачем тебе понадобились эти перемены. Не знаю. Мне это не нравится». — «Ты согласилась бы прожить, как я. Нет, ты надеешься, что у тебя все наладится, будет нормально». — «Конечно, зачем тогда жить». — «Ну вот. Я тоже понадеялась. И потом, почему-то мне кажется, этот обмен мой пойдет тебе на доброе. Не знаю, но так. Я ведь о тебе тоже все думала, голову ломала. Но ничего не придумала».

Разговор этот происходил в один из ее «убегов». Два раза уже за недолгие месяцы своего «законного» сожительства она находила предлог, чтобы уползти в прежнюю раковину, в одиночество. Мотивировала тем, что им, поскольку рассчитывают переезжать, надо разобрать барахло, оставив минимальное, ведь комната все-таки будет одна, вряд ли большая, а бебехи возить им из двух. Относительно мебели уже решили, что из его мебели, как ни жаль, возьмут лишь чешские полки и дубовый обеденный стол, если только он не развалится, едва его стронут с места. Ее мебель забрать придется всю, она была еще достаточно новой. Мебель на кухню, буде таковая окажется, надо покупать, посему она снова стала брать домой халтуру, зарабатывать. Сбережений ни у него, ни у нее не было.

Уйдя к себе, она печатала, а потом допоздна разбирала коробки с бумагами, до них у нее за эти десять лет так и не дошли руки. Смотрела, отрываясь от писем, документов, тетрадей, на голубенький экран телевизора, разговаривала с ним, объясняла, почему теперь ему почти все время приходится оставаться в одиночестве, без средств к существованию и без работы. Оправдывалась: чуть ли не пять лет они дарили друг другу сносные вечера. Еще не решили, брать ли ящик с собой либо сдать в комиссионный, где за него, в лучшем случае, заплатят рублей семьдесят. Марка эта устарела еще не окончательно, но все же устарела.

Было ей хорошо в своей комнате, чисто, высоко, но и грустно чуть-чуть, потому что она вдруг поняла его беззащитность и немоготу быть одному, а она быть одна еще могла.

У него она спала на старой походной раскладушке типа складной кровати, с ветхим матрасом, набитым морской травой. После ее просторной упругой тахты ложе это казалось ей достаточно неудобным, и не терпелось уже переехать куда-то, чтобы спать по-прежнему на тахте.

В одну из сред в дверь вдруг постучали. Вошли мужчина и женщина, сообщившие, что по объявлению. Стали ходить по комнате, в кухню, в туалет, вздыхали недовольно, попросили показать вторую. Она сводила их к себе, там они охали меньше. Вернувшись, сели без приглашения за стол и молчаливо выжидали чего-то. Не дождавшись, женщина спросила:

— Доплачивать будете?

— Об этом даже речи не может быть, — раздраженно ответил он.

Они переглянулись, встали, сказали, что зайдут в пятницу, если не передумают.

Ей не понравились эти люди, видно, что пьющие и безалаберные, — женщина была большая, крупнокостая, не по возрасту ярко накрашена, с поношенным свалявшимся париком на голове. Мужчина узкогруд, сутул и краснолиц. Она решила, что если в ее комнату пойдет мужчина, то на обмен соглашаться нельзя. И вообще, наверное, нельзя подносить соседям такое.

Размышляя обо всем этом, она не спала и переворачивалась иногда то на один, то на другой бок на своем прокрустовом ложе. Он тоже вроде бы не спал, потому что, когда под ее грузным телом скрипела кровать, начинали тихонечко петь и пружины в диване.

Он вдруг окликнул ее по имени, впервые, пожалуй, за более чем полгода их знакомства. Она отозвалась не сразу и удивленно.

«Пойди ко мне, — попросил он. — Что-то мне… Ладно».

На следующий день она вспоминала этот эпизод с чувством какой-то брезгливо-родственной жалости. Но скоро брезгливость ушла, осталось чувство близости, родства и сочувственной жалости, конечно.

В пятницу претенденты заявились уже втроем. Оказалось, им позарез необходимо разъехаться со взрослым сыном, так обострились отношения. Сын производил не такое уж плохое впечатление, хотя тоже, видимо, выпивал, любил, выпив, покуражиться, но что-то в нем было обнадеживающее, может быть веселость молодости и добрый свет в глазах.

В ее комнату должен был въезжать он, потому она не с таким уж тяжелым сердцем проводила их еще раз к себе, отводя взгляд от укоризненных глаз соседок.

Если честно, ей казалось сомнительным, чтобы нормальный человек, единожды войдя в санузел монастырского дома, согласился за любые возможные блага въехать в этот дом. Себя она утешала временностью пребывания. Ей стало все понятно, когда они отправились посмотреть, что же за однокомнатная квартира с удобствами отходит в их распоряжение. Все было донельзя грязным, запущенным, санузел, хоть и индивидуальный, ничем не отличался от общего. Видимо, жильцы считали, что место это по самой первоначальной идее должно быть грязным. Но имелась там ванная, правда жутко грязная, в трещинах, совмещенная с санузлом, была горячая вода, была и кухонька метров восьми. Вряд ли кто, кроме этих босяков, мог согласиться на их сомнительный обмен, поэтому она, представив, как все в конце концов может выглядеть после ремонта, сказала, что, пожалуй, поедут. Рядом находился Измайловский парк, где она не бывала со школьных лет, почему-то это показалось ей хорошим предзнаменованием.

Договорились, что обе выезжающие стороны будут производить ремонт на новом месте собственными силами.

Отчаявшись перебрать теткин архив, где были собраны семейные бумаги едва ли не за сто лет, она решила, махнув рукой на историю семьи, отдать их Наташке в макулатуру. Та не взяла, — оказывается, талоны на книги теперь давали не каждый раз, а по большим праздникам, подкарауливать эти праздники у Наташки не было охоты. Тогда вечерами, чтобы не привлекать внимания соседок, знавших ее с пеленок и судачивших о перемене в ее судьбе, она стала вытаскивать эти коробки на помойку и растрясать по контейнерам. Когда она вытряхивала последнюю коробку, к ее ногам упала, весомо стукнув, стопочка писем, перевязанных розовой лентой. Она подняла ее и сунула в карман, сообразив по бряку, что внутри что-то вложено.

Придя домой, она растормошила стопочку, извлекла из крохотного пожелтевшего конверта с голубком на уголке два серебряных рубля и записку. Дата соответствовала году ее рождения, она заинтересовалась. Потом стоя лихорадочно прочла все письма из стопки, собрала их в сумочку и хотела бежать в монастырский дом, показывать, кричать, рвать на себе волосы.

Но вернулась, села на тахту, перечла письма еще раз, мелко порвала и порция за порцией спустила в унитаз. В конце концов, чистая случайность, что она обнаружила и прочла это. Могла бы спокойно и не знать ничего.

После переезда они оба взяли отпуск, положенный им как молодоженам, и принялись за ремонт. На удивление, он тоже оказался с руками, белил рамы, красил двери в тот колер, который они вместе придумывали, клеил газеты и помогал клеить обои. Зайдя на строящийся дом, поглядел, как кладут плитку, и поменял треснутые кафелины на стенах и метлахскую плитку в санузле. Поменяли совместными усилиями линолеум на кухне и в коридоре, сменили даже унитаз на импортный, сменили раковину на кухне. Ванну она покрыла тремя слоями аэрозольной эмали, потому что денег на новую у них уже не было. Пол в комнате после долгих дебатов решили все же не крыть лаком, а натереть.

Первое время они уставали с отвычки к серьезному физическому труду, потом втянулись и возились с удовольствием. Когда трудоемкая и грязная часть обустройства была окончена, она с наслаждением, словно продолжая видения своей второй жизни, покупала и вешала зеркало и стеклянную полочку в ванной, зеркало в передней, шкафчики на кухне, деревянную тарелку с курицей или павлином на кухне, дешевые пестренькие занавески.