«Он сумасшедший», — думала она, но ей было не страшно, а интересно, потому что она понимала — это его форма второй жизни, куда он погружался, как рыба в воду, возвращаясь с нелюбимой работы. Он следил за ее лицом, рассказывая, но она даже не старалась на нем ничего изображать; во-первых, он бы это сразу понял, а во-вторых, ей и правда было интересно.

«Что вы об этом думаете?» — спросил он. «Вы сумасшедший, конечно, но мне интересно. Боюсь, я теперь тоже буду размышлять на эту тему. Соблазнительно». — «Ну тогда идем дальше, — сказал он, и улыбка шевельнула его «куриную гузку». — Я же сказал, эту сторону проблемы я трогать не стану, ибо не имею возможности ставить опыты, какие хотел бы ставить, и ста — двухсот лет жизни, чтобы проследить результаты этих опытов».

Оказалось, у них в доме недавно умер старик востоковед, приучивший его в свое время читать старые книги. Не «интересные», а разные, сначала малопонятные, потом цепляющие подробностью, мыслью, парадоксальной на взгляд человека двадцатого столетия. Но ведь есть ученые, которые расшифровывают, допустим, факты, упоминающиеся в Библии, геоморфологи подтвердили, например, что был всемирный потоп. Теперь вспомним, что в легендах разных, очень далеких друг от друга географически народов есть упоминания о потопе, о том, как осталось либо всякой твари по паре, либо лишь женщина с маленьким сыном и несколько зверюшек. «Мой сын, отец моего сына, отец своего брата, сын моего сына, брат своего отца». В легенде о потопе не вызывает уже сомнений ее реальное происхождение. Но вот легенда о великанах, так же обязательно наличествующая у любого народа, как объяснить это. Или легенды о том, что бог разрубил человека на две половинки и бросил в разные концы земли. Для того чтобы быть счастливым, человек должен отыскать свою половину. Где найти реальное зерно здесь.

«Уже поздно, я устал, — сказал он вдруг. — Болею все же. Ежели интересно, заходите завтра, доскажу. Нет — прощайте». — «Приду. Чего купить поесть?» — «Чего хотите. Необходимое пропитание мне носит старушка, подруга матери. Так что на свой вкус».

Снова проснувшись перед утром, она смотрела на размытые пятна света, ползающие по потолку: в переулке уже пошли продуктовые машины. Сердито огорчалась, что влезла в эту историю. Можно, конечно, не ходить больше, но ведь ждать будет, обещала, и болен. Жаль, в общем-то. Очень невзрачный помнился: мудрый хомячок в красном плюшевом халате, с парой шустреньких мышей, выглядывающих из-под голых надбровий. Мышиный царь, плетущий мышиные истории. Но после работы, купив кое-чего, пошла.

Стала заходить и после, когда выздоровел и не нуждался в том, чтобы она, пренебрегая откровенным любопытством соседок, кипятила на кухне чай, варила куриный бульон и макароны с сыром. С суеверным подавляемым страхом услужливо подброшенное ей одной из замшелых старушек отвергла: «Не сестра и даже не двоюродная, не родственница. Старые оба, вот и похожи: морщины да седины. Это молодые разные, а старики все похожи». Дома полезла было разыскивать семейный альбом, справившись у Наташки, не засобачила ли в макулатуру, нашла, но открыть не решилась.

Как-то два вечера подряд была интересная телепередача, она не пошла в монастырский дом, не каторжная. Но в первый вечер не хватало чего-то, передача не занимала ее дух целиком, как обычно, даже рюмочка портвейна не помогла скрасить томительно тащившееся время; на второй вечер она просто заставила себя остаться, — в конце концов неизвестно, может быть, он уже тяготился ее приходами, какой-никакой, а мужчина, наверняка должна быть личная жизнь.

На третий вечер не вытерпела, пошла, взяв под мышку семейный альбом и купленный по случаю в буфете пакетик кураги: после гриппа надо питать сердечную мышцу. Правда, мысль о «личной жизни» достаточно отравила ей эти семь минут, пока она следовала по весеннему грязному переулку к его дому.

Он сидел и, конечно, читал, дверь, как всегда, была не заперта. Она остановилась, готовая уйти, едва заметит на его лице или в глазах хоть тень неудовольствия. Отдаст курагу и уйдет. Но мышата за очками юркнули с края глаза к середине весело и даже приветливо, ежели считать, что он был способен на такое. «Пришла, скверная старуха, — сказал он и поднялся принять пальто. — Я разобью ваш идиотский ящик. Мозги только себе замусориваете». — «От такого слышу, — огрызнулась она. — Я весь обеденный перерыв в очереди отстояла за этой пакостью, которую сама не ем. Исключительно из альтруизма, чтобы укрепить разбитое гриппом сердце. А тут такая встреча. Сейчас повернусь и уйду». — «Ну да. А это что за бумажный хлам под мышкой. Макулатура». — «В общем, да. Я вашу макулатуру глядела, поскучайте и вы над моей». — «Ладно. Идите кипятите чай, а я загляну, что за чудовища были ваши родители». — «Никаких родителей тут нет. Дальние предки и тетка. Я объясняла же».

Он разломил альбом, где открылся, поглядел на серые квадраты фотографий. Поднял удивленно глаза: «Это кто».

Ну конечно, «портрет в матросском костюме».

«Я. Вы, что ли. Такие мы с вами яркие индивидуальности, что друг от друга не отличить, что сейчас, что в детстве». Он еще раз молча глянул на нее, ничего больше не сказал, захлопнул альбом. «На досуге изучу. Чаю хочу. Самому лень было ставить, весенний авитаминоз».

И все же она снова попробовала отучить себя и его от ежевечерних посещений. В конце концов, что за удовольствие торчать в этом гробу, оклеенном изнутри красными обоями. Весна, подсохло, можно по улицам побродить, всегда раньше устраивала себе такие праздники. Шла пешком от Курского вокзала, где находился их главк, домой, дышала смесью весны, выхлопов бензина и взвешенной копоти от ТЭЦ.

Неделю не ходила, привыкла даже, снова полюбила телевизор, покой, привычный, налаженный годами ритм, свободу душевную. И вдруг в какой-то из этих прекрасных и предположительно пожизненно-стабильных уже вечеров она поднялась, чтобы выключить последние известия, щелкнула клавишей — и стала торопливо одеваться, выскочила за двери, почти бегом промчалась переулком, взбежала по лестнице. Недоумевала, что же она такое произнесет, войдя, — возможно, он спит уже или с женщиной.

Он не спал, поскольку был «совой», женщины тоже нигде не было видно, сидел в кресле, вытянув ноги в трикотажных подштанниках и тапочках, сцепив пальцы на животе, утепленном плюшевым халатом. Спросил недовольно: «Чего пришла. Не ходила, не ходила — и на́ вот». — «Черт знает, — согласилась она, переводя дух. — Если бы я знала. Соскучилась, может. Все сидела нормально и вдруг понеслась». — «Оставайтесь совсем, — сказал он. — Нечего шляться, как бродячая корова, туда-сюда, делать вид, что такая независимая». — «Ха. А где я спать буду. На этом ложе пыток». — «Здесь давно уже сплю я. Каждую пружиночку боками помню. Есть на чем вам спать. Походный складной агрегат с драгоценной набивкой из морской травы». — «С клопами». — «Это у вас». — «Но как же сразу. Надо подумать». — «А что думать. Сама давно уж все продумала, я тоже. Одной теперь скучно, и телевизор не помогает». — «Допустим. Но и все же страшно. Старички уж». — «Тем более нечего терять. Сама сказала, гора с плеч, — значит, ничто не может помешать интеллектуально развлекать друг друга. Вам интересно меня слушать, а мне необходим слушатель. За всю жизнь у меня не было слушателя хоть мало-мальски на вас похожего. Мать махала руками, ей казалось, я схожу с ума, остальные либо зевали, либо хохотали, в зависимости от темперамента. Вы не верите, но верите. Безусловно и стопроцентно, я же вижу». — «Черт знает, — повторила она растерянно. — Кто поручится, что ежели я не буду иметь возможность уйти отсюда в любой момент, мне все это не станет поперек горла. Да и вам». — «Но почему не сможете. Комната ваша останется за вами, под венец я вас не зову. В нашем возрасте это глупо». — «Согласна. Зачем же тогда менять то, что есть». — «Ну хотя бы для того, чтобы вы не устраивали себе вот этих спектаклей. Не играли в гордую независимость». Она промолчала, проанализировав себя, и подумала, что все-таки это были не совсем спектакли. Особенно сейчас, когда он заявил, что она ему нужна, ей вдруг стала тягостна будущая невозвратная утрата одиночества.