Светало. Я отодвинула обвисший край шторки и стала смотреть на сырое рассветное небо, лучи дымились туманом. Снова простучал-промелькал состав с отборным, смоляно-желтым лесом, запломбированным уже для отправки за границу. Каждые три-четыре минуты проносились составы с лесом, шла, ехала мне навстречу сибирская тайга, мачтовые красавцы с Алатау и Теи, с Вихоревки и Селенги, с Ангары и Баргузина. Те самые, среди которых я когда-то проезжала верхом, под которыми ночевала у костра, вдыхая запах разогретых жаром, благоухающих смолой стволов. Мчались они мне навстречу янтарными штабелями, точно мертвецы с великого жестокого сражения, шла где-то битва не на живот, а на смерть, на уничтожение…
— Ну и что ж, — сказала я себе. — Мне-то какое дело? Я повидала тайгу, надышалась досыта ее густым благоуханием, была счастлива этим. Ну, а дети и внуки?.. Что останется. Слишком прожорливо сделалось человечество.
И я отвернулась от окна, чтобы не разрывалось сердце.
Подложила поудобнее подушку, опершись спиной, прижалась затылком к содрогающейся стенке вагона — передо мной на столике лежал ворох тетрадных серо-желтых листков с разлохматившимися краями, старые письма, чье-то запечатленное время.
«1 ноября 1927 года», — прочла я на верхнем листочке. На серой бумаге — серый грифель карандаша. Почти пятьдесят лет назад кто-то круглым быстрым почерком запечатлел свои заботы и горести.
«Тома, два твои письма и деньги я получила, спасибо, они меня очень выручили. Ты, наверное, на меня сердита, что я тебе не писала, но я нисколько в этом не виновата. Я была занята все время у сестры. Она заболела, лежала дома две недели, а потом ее увезли в больницу и признали брюшной тиф. Неожиданно она умерла. Теперь же нам приходится очень трудно, так как мы не знаем, что делать с детьми. Муж сестры просит меня, пока я не учусь и не служу, ухаживать за ребятишками, но я не знаю, как быть, так как хожу через день на биржу к заведующему, просить работы, но все понапрасну.
Приходится вставать, чтобы занять очередь, очень рано, так что уходишь половина шестого, а обратно возвращаешься в три часа, потому что заведующий начинает принимать с половины второго, а кончает в три часа. Хотя и пишут в газетах, что многие фабрики переходят на семичасовой рабочий день и много требуется рабочих, в том числе и подростки, но нас пока никого никуда не посылают. Бывает очень часто, что заведующий совсем не принимает, и приходится уходить домой ни с чем. Придешь домой усталая, да еще дома не убрано, пока уберешься, пообедаешь, отдохнешь, а там и на каток. Я купила коньки «английский спорт» и нахожу, что на этих коньках легче кататься, чем на «снегурочках». Так и проходит весь день в безделии. Я вообще очень скучаю по работе. Тот, который обещал меня устроить на работу, что-то все тянет волынку. Наверное, пока сама себе не найдешь работы, до тех пор и не будешь работать. Тома, последнее время я хожу на каток очень редко, потому что очень холодно, да притом еще одной не хочется идти. В клубе часто встречаю Гитку Либензон, она говорит, что пока учится хорошо, так что можно надеяться, что окончит семилетку. Ну, кажется, я о всем тебе написала, больше писать нечего. Деньги я твои получила, большое тебе спасибо, они меня выручили.
Привет тебе от Насти.
Зина».
Я отложила письмо и подумала, что если бы я решилась вдруг писать роман, охватывающий кусок истории, которому я была современницей, то, может, придумала бы, что эта Зина — Томина корреспондентка — оказалась матерью сорокалетней дамочки, похрапывающей за стенкой. Если Зине в двадцать седьмом году было пятнадцать, то в тридцать шестом, когда родилась Женя, — двадцать четыре, вполне возможный вариант. Можно написать трогательную сцену случайной встречи Томы и Зины, внутреннее прозрение и бурное раскаяние дамочки, да мало ли чего там можно всякого такого поучительного написать… Но в жизни все проще и сложней.
Я взяла следующее письмо, написанное совсем детским почерком с нажимом, датировано оно было тоже двадцать седьмым годом.
«Здравствуй, Тома! Томочка, я получила твое письмо 9-го ноября в 10 часов утра, и я очень обрадовалась твоему письму, так обрадовалась, что уронила из рук книгу, которую я читала, позабыла все, что около меня стояла Наташа и моя подруга Клара. Томочка, я твое письмо прочла 3 раза, и мне стало жаль тебя, когда прочла, что тебе без нас скучно. Томочка, мы тебя не забудем никогда, мы тебе написали стихотворение.
Стихотворение Томочке на память
Ты хочешь знать, кого мы любим.
Ее нетрудно угадать.
Будь повнимательней, читая.
Ясней не можем мы сказать.
Томочка, ты нам с Наташей и Кларой тоже пришли стихотворение. Томочка, мы праздновали великий праздник Десятилетие Октября и провели его очень весело. Мы с мамой и папой и Наташей приехали в гости в Москву к тете Вере. Но тебя, Томочка, я не могла разыскать, потому что было очень некогда. Томочка, мы катались на автомобиле. В 11 ч. 30 минут мы отправились на грузовике кататься и катались до 3 ч. 30 минут. Всего 4 часа. По дороге мы встретили большой-большой пароход, и на нем стояли матросы, а сзади парохода шел Чемберлен. Только не сделанный из дерева, а человек, наряженный в такой костюм: голова большая-большая, больше самого большого мяча, в распахнутом халате. А рядом с ним тоже шел человек, только очень худой, его называли Обирало. Вечером вся Москва горела в огне, в особенности Дом союзов, Советов, Кремлевская стена, лицом к Мавзолею, а Мавзолей ничем. Ни трауром, ни лампочками. И еще дом «Известия» на Страстной площади…»
Я вдруг почувствовала, что Тома не спит, подняла глаза от письма и встретилась с ней взглядом.
— Извините, — сказала я, слыша, что краснею. — Никак не могу заснуть, и вот у вас письмо прочесть взяла… Вы учительницей были?
— Пионервожатой… — со сна голос у Томы был охрипшим. — Читайте, если вам интересно. Только кому это все нужно?..
— Почему же?
— Да ну…
Тома легла на спину, закрыла глаза, задышала ровно, не то делая вид, что заснула, не то на самом деле впав в забытье.
Тайга за окном напряглась и затихла, как всегда бывает перед восходом, небо проступило бледной синевой, потом ало выкатилось солнце. Туман на лугах стал желтым.
Потом тайга кончилась, пошло поле с негустыми зелеными всходами пшеницы, потом началась деревня, люди еще спали, собаки не лаяли.
Я стала дочитывать письмо.
«Томочка, а 6 ноября у нас был в отряде утренник. Мы собрались в клубе в 12 часов утра, мы там делали маршировку. Томочка, 1-е звено ничего не сделало, 2-е звено пирамиду, да и то только одну. 3-е звено с 4-м коллективную декламацию. Нам в отряде давали чай и целые пакеты: пряников 2, 1 пастилу, 2 яблока, 3 конф. Бутерброд с сыром и колбасой. Прямо не могли идти, до того объелись. Томочка, дисциплина была негодная, ребята бузили почем зря. Некоторые из ребят пили 2 раза чай и 2 пакета получили, и их потому что недосмотрели, потому что не по росту ходили, как при тебе, Томочка, а прямо гурьбой, как все равно шайка беспризорных, получился галдеж, как у беспризорных.
Томочка, 10 лет Октябрьской революции, мне уже 12 лет. Томочка, вечером 7 ноября мы ходили гулять мимо Кремля и Мавзолея Ленина, нашего вождя (дедушки). Томочка, пропиши, как ты провела Октябрь, я очень-очень хорошо и весело. На улице музыка, звенят голоса.
Аня Раева».
Я отложила письмо, улыбнулась невольно и снова встретилась с Томиным взглядом. Она тоже улыбнулась.
— Анечка Раева? — сказала она. — Замечательная просто была девочка… Может, и сейчас жива. Мне тогда двадцать два года было… А ей двенадцать…
