Я поглядела на отекшее, немолодое, некрасивое лицо Игоря, на его щеку, выпяченную подголовником, и скошенный от неудобной позы рот, поняла, что я не люблю его, никогда не любила, тоже умостилась поудобнее и снова задремала. Когда я проснулась, солнце светило в боковое стекло. Туман над озером был желтым, стволы сосен и обрыв — ржаво-красными. Я снова поглядела на спящего Игоря, поблагодарила судьбу, что это я, а не он проснулся первым, и стала причесываться, развернув к себе смотровое зеркало. Ничего прекрасного я там не увидела. Кое-как привела себя в порядок и решила выйти, хоть рот прополоскать: довольно помойно там было после вчерашнего.

Вышла. Игорь вздрогнул, когда хлопнула дверца, и некоторое время продолжал лежать, глядя и не глядя. Я спустилась к самой воде, дрожа мелкой собачьей дрожью от утренней сырости. Присела, зачерпнула пригоршню воды, поднесла к лицу и вдруг согрелась и развеселилась. Что я, не имею права на зигзаг в моей разумной сдержанной жизни? Может, и не имею, но коли уж он получился, надо его отстаивать, это самое «право»!

Хлопнула дверца, вышел Игорь, проскрипел по песку туфлями, остановился за моей спиной. Зевнул и потрясся телом — точно лошадь дернула шкурой от паутов.

— Здорово! — сказал он. — Это я, значит, всю ночь дрых?

Присел рядом, умылся, расстегнув ворот рубахи и омочив грудь и шею.

— Нельзя мне пить, — сказал он задумчиво. — Дурею теперь быстро. Видно, свою цистерну спирта уже прикончил, хватит. Как мы заехали-то сюда? Счастье, что свернули и застряли, не то бы!.. Хорошо-то как! — прервал он себя. — Сибирский пейзаж… Чо делать-то будем, деука? — весело передразнил он какой-то сибирский диалект.

Мне тоже вдруг стало весело. Я выпрямилась и засмеялась.

— Ладно. Я пошел на шоссе, тягача караулить, а там — посмотрим. Садись в машину, я включу печку. Не хватало мне тебя еще простудить!

Я села в машину, потом вылезла, походила вокруг, потом послышалось завывание грузовика. Шофер грузовика, молодой, но очень серьезный, постоял возле нашей машины, определил, что мы хорошо сидим, они с Игорем зацепили трос за гак, постояли еще, потом грузовик попятился, натягивая трос, а Игорь толкал «Волгу» сзади. Лицо его было напряжено, на щеках проступила розовость, перебив землистую серость. Грузовичок выволок нас к шоссе. Игорь отцепился, развернувшись поставил «Волгу» на обочине, пошарил по карманам и, достав трешку, пошел к кабине грузовичка. Вернулся в машину, выключил зажигание и, поглядев на меня сбоку из-под волос, усмехнулся полувиновато. Взял мою руку, поцеловал ладонь.

— А хорошо, — сказал он. — Все равно хорошо.

И замолчал. Было и правда хорошо. Мы сидели рядом молча, он держал мою руку в своей, огромной, и я опять слышала, как бьется во мне, переходя от него, счастливое тепло желания. Словно очнувшись, Игорь повернулся, посветлел глазами. «Выйдем? Уже не холодно».

Мы вышли, он запер машину и, держа меня за руку, пошел к озеру, потом взобрался на обрыв.

— Вот я куда хотел, — сказал он. — Гляди.

За озером было видно желтое убранное поле, деревню и церковь на самом краю ее. Солнце стояло еще низко, и церковь была черная, точно грибы на пне, а крыши домов сверкали.

Мы вошли в лес и шли долго, я уже очень хотела, чтобы мы перестали идти, потому что жаркая кровь остановилась во мне, заполняя все тело и сделав его напряженным и требующим свершения.

— Зинка, что делать-то? Я люблю его! Такого со мной никогда не было. Всю жизнь холодной себя считала, думала: сублимация — темперамент в игру уходит. Мы точно обалдели, не видим и не слышим никого. Сашка глаза выпучивает, она от меня такого бесстыдства не ожидала. Режиссер его жену вызвал, она телеграмму дала, а он позвонил: не приезжай, все правда. Дай, мол, разберусь в себе. Что делать-то? Если бы не Сережа, я бы, наверное, вовсе обезумела. Ох какая глупая смерть, поверить не могу.

— Как он умер-то? — спросила Зина.

Мы с ней сидели, забравшись с ногами на тахту, у меня в комнате, пили водку, поминая Сергея. Зинка жевала апельсин, я сунула в рот конфету с орехами, но не смогла проглотить: спазма держала горло.

— Сердце…

— Я пойду завтра с тобой.

— Пошли… если сможешь.

— Смогу. Я теперь часто отлучаюсь, приходится. То на ЦК профсоюзов, то делегацию какую-то встречать, то в Общество… Большой деятель стала!.. Ну, а тут уж сам бог велел проводить…

Она захрустела грильяжем в шоколаде, коричневые круглые глаза ее, утонувшие в складках щеки, подпертой рукой, ничего не выражая, глядели в пространство.

— Я сидела рядом с ним, когда премьера его последней картины в Доме кино была, — вспомнила я вдруг недавнюю с ним встречу. — Ее ведь порезать хотели наши умники, как же! Подробности жизни обыкновенного, ничем не замечательного человека!.. Кому, мол, это надо? Не порезали, Сергей вы́ходил, выкричал… Сидим, смеемся, разговариваем, а у него на лбу пот, он его платочком то и дело промакивает. И ладони, сам не замечает, трет и трет — мокрые тоже… «Ты волнуешься, что ли? Все ведь позади». Поглядел, губы в ниточку сжал, лицо серое стало. «Волнуюсь…» Представляешь, если каждая его картина ему так обходилась?

— Сгорел… — Зина взглянула на меня мельком. — Сергей Иванович не экономил себя, не устраивался — это ведь перед экраном слышно, кто из вас как живет. Он горел — все слышали.

Раздражение и обида вдруг поднялись во мне.

— Выходит, актер должен сгорать, что ли, вам на потеху? — зло спросила я. — Ну хорошо, он вот сгорел — и что?.. Посожалеют и забудут. Ради чего сгорать-то?.. Двадцать с лишним лет как ВГИК кончила — минуты для себя не жила, то съемки, то озвучание, то гастроли, то телевидение… Не горя сгораю ясным огнем, света белого не вижу!..

— Тлеешь… — лениво уронила Зина. — Я понимаю: работа как всякая другая. Я конические шестерни делаю, ты — роль. Трудная работа. Но работа, профессия… Мы-то с тобой другое пели. О «высоком искусстве»…

— Как я могу петь, если для меня ролей нет! Хорошо, на него режиссер со сценаристом специально роли писали, знали, что пробьет.

— Ролей нет… А будет, уже не сыграешь, привыкла зажиматься, на тепленьком творить, хватишься — горячего уже нет. Сашку хоть не испорти, я знаю, ты ее все одергиваешь… Актер не может быть круглым, а ты круглая, подружка…

Я сдержалась, чтобы не вспылить, и тут же отметила: сдержалась… Выходит, и правда круглая стала, обтекаемая, без углов. Сергей был с углами: вспыльчив, неровен — то щедрый ко всем, точно солнце, то отгораживался колючками и холодом. Впрочем, плохой характер имеется у многих, особенно у неудачников, а подобного Сергею не скоро родит земля. Солнце хоть и на самом донышке в нем было — выворачивался до донышка, не берег себя, не копил… А я, наверное, и правда экономлю, привыкла экономить: эта роль — ладно, на профессии, на умении, а вот уж попадется — выхлестнусь! Пиротехника, тепленько, не опасно для жизни. Рядом с правдой, почти впритирку к ней, но не правда…

Я представила себе, что Сергей мертв, что я никогда больше его не увижу, что ничего не свершится, что могло бы свершиться…

— Давай допьем, да пойду я… — сказала Зина, вздохнув, и подняла стаканчик. — Левка злиться будет… Он этого не поймет: незнакомого актера поминали. А для меня — словно родной человек погиб.

Она допила водку и заплакала.

— Ой, — сказала я вслух, точно прабабка деревенская проснулась во мне. — Ой, Сережки-то нету больше, не увидим мы его никогда больше. Загораживать надо было, беречь, а мы тратили, тратили, радовались, что горит, что сгорает, что совеститься некого будет, когда догорит дотла… Глядели сбоку: надолго ли? Горит еще? Гори, гори, милый! Догорай! Вечный огонь только у солдатских могил, ягода ты моя горькая!..

Я рыдала в голос уже, плакала навзрыд и Зина, а назавтра мы с ней, отстояв честно полтора часа в тихом потоке горестных и несуетных, несущих цветы и скорбь к гробу Своего Актера, вошли в Дом кино, где лежал Сергей, заваленный цветами, отошли от потока скорбных к толпе своих. Здесь было больше любопытства и суетности и, может быть, даже мелкой радости, что он умер, а я жив. Но была и тут скорбь, были избранные среди многих званых…