Фабриций нахмурил брови.

— Ты злоупотребляешь моей слабостью к тебе, — перебил он Теодориха.

Но старый аллеман не испугался его гнева.

— Я оберегаю только вашу голову, — ответил он, — как оберегал ее, когда она была меньше моего кулака. Весталка не дочь какого-нибудь неизвестного иберийского жреца, помните об этом, господин.

Фабриций и без того помнил об этом и в первую минуту не был доволен проницательностью Теодориха. Даже и этот верный слуга не должен был заглядывать в его сердце.

Но любовь завела его так далеко, что он простил Теодориху его излишнее усердие. Для выполнения его планов ему был необходим какой-нибудь помощник. Сам он не мог похитить Фаусту, потому что за каждым его шагом следила тайная полиция префекта преториума. Если он на более или менее продолжительное время удалится из Рима, то этим самым облегчит труд языческих ищеек…

Он дружески обнял старого солдата и сказал:

— А все-таки одна из весталок будет твоей госпожой, или… Или ты хочешь, чтобы я повторил угрозу моего отца?

Теодорих приложил палец к губам и осмотрелся вокруг.

— В этой стороне даже и камни имеют уши, — прошептал он.

Они ускорили шаги. Когда они миновали сад весталок, Теодорих сказал:

— Та из весталок, которую вы мне укажете, будет моей госпожой, но не вы похитите ее. Невелика беда, если такому старому волку, как ваш верный слуга, перепадет что-нибудь при этом опасном предприятии. Мне уже пора идти к Доброму Пастырю. Почти каждую ночь мне снятся мои предки. Я слышу звуки каких-то огромных рогов и шум необъятных, лесов. Кто-то зовет меня…

Он замолчал, как бы прислушиваясь к этому звуку рогов и призыву иного мира, а потом продолжал:

— Но не вы похитите ее. Мне вас жаль, господин.

Скажите только, что надо сделать, и это будет. Теодорих не обманет доверия своего сокола.

Фабриций задумался и лишь после долгого молчания сказал:

— Мне говорили, что одна из весталок раз в месяц удаляется в Тибур, чтобы совершить какой-то языческий обряд. Узнай, когда придет черед Фаусты Авзонии. Запомни хорошенько это имя. Фауста Авзония, племянница префекта преториума.

— Я не забуду, господин: Фауста Авзония.

— Ты узнаешь также, кто сопутствует ей, кроме ликтора.

— Вы завтра же будете знать, сопровождает ли весталку по дороге вооруженная стража.

— Ты выудишь из притонов Рима нескольких негодяев, которые за деньги готовы убить родного отца. Только такие в этом гнезде идолопоклонников и поднимут руку на весталку. Норы этих голодных зверей тебе, конечно, укажет Симонид. Но только помни, что бездельник, изменяющий одному господину, изменит и другому.

— Хитрые глаза этой лисицы не проскользнут в мою душу. При разговоре с ним я не буду давать воли ни своему языку, ни мыслям.

— Денег не жалей. Держи этих негодяев под рукой, чтобы мы были готовы в каждую минуту.

— Все будет по вашему приказу, господин.

Темная, хмурая ночь нависла над садом весталок. Иногда северный ветер, вырвавшись из-за Капитолия, ломал сучья деревьев, срывал последние пожелтевшие листья и гнал их вперед, мешая с уличной пылью.

В круглом храме, в среднем отделении, на низком мраморном алтаре, в глиняных сосудах горел священный огонь. Не искра, высеченная из камня рукой человека, зажгла его, а солнечный луч. Происходит он с неба.

С одной стороны его охраняла статуя богини, с другой — Фауста Авзония, сидевшая на золоченом кресле, похожем на священное.

К коленям жрицы прижалась четырнадцатилетняя девочка. Прижавшись головой к груди Фаусты, она тихо плакала. И на ней была одежда весталок, но только без покрывала и пояса. Она была послушницей.

— Сознание выполненной обязанности скоро подавит в твоем сердце эту тоску первой молодости, которая напоминает тебе, что ты родилась на свет женщиной, — мягким голосом говорила Фауста Авзония. — Быстро промелькнет эта земная жизнь, кара же богов вечна.

Для служения Весте выбирались девочки между шестью и десятью годами. Первые десять лет они были послушницами, вторые — жрицами, а на третье десятилетие назначались наставницами послушниц.

Послушница подняла свое лицо, орошенное слезами.

— Моя ли в том вина, что эта тоска преследует меня днем и лишает покоя ночью? — жаловалась она. — И на улице и в театрах — всюду жизнь влечет меня к себе своей властной рукой. Счастливые улыбки моих сестер, когда они нянчат своих детей, гордый блеск их глаз, когда они слышат похвалы своим мужьям, тихий шепот обрученных, статуи и картины, элегии наших поэтов, сладкие дорические песни, страстные александрийские танцы — все, все напоминает мне права молодости и женщины. Напрасно я повторяю себе твои мудрые советы, упиваюсь ими, вбираю в себя, чтобы они вошли в мою кровь и остудили ее жар. Эта горячая кровь тянет меня к людям, к их радостям и печалям, к их безумию и разочарованиям. Помоги мне побороть эти искушения, Фауста. Ты всегда была так добра и снисходительна ко мне. Перед тобой одной не боюсь я открыть свое грешное сердце.

Она с мольбой обняла ноги жрицы.

— Помоги мне, помоги!..

Фауста ласково погладила ее по голове рукой.

— Жертва не была бы жертвой, — ответила она таким же мягким голосом, — если бы не отнимала у человека счастья. Для блага всего народа мы, стражи его Палладиума, должны провести жизнь без обычных человеческих радостей.

— Разве для жертвы народу непременно нужны слезы беспомощного ребенка? Сколько опытных мужей посвящают себя отчизне… Зачем Риму нужно отчаяние маленькой серой птички, бьющейся о стены клетки? Вынужденная жертва не может быть приятна богине, а меня никто не спрашивал о моем желании, когда заперли в этом золоченом гробу. Мне было всего шесть лет, когда отец отдал меня на служение Весте. Почему же верховный жрец выбрал непременно меня, когда моя душа не переносит уединения и сгибается под тяжестью жертвы?

— Намерения богов скрыты от глаз людей. Должно быть, ты родилась на свет с достоинствами весталки, если выбор верховного жреца пал на тебя.

— Чем же я могла заслужить расположение богини, когда мое сердце рвется к наслаждениям и свободе? Если Веста выбрала меня из множества девиц, то почему она не угасила в моей крови человеческих вожделений?

Этот жар изнуряет меня, душит, пожирает. Я не чувствую в себе духа благочестия…

Послушница развязала на шее шнурок туники, как будто ее действительно что-то душило, и разразилась громкими рыданиями.

— Не выдержу я этого заключения, не выдержу! — повторяла она.

Фауста обхватила ее голову руками и привлекла к себе. Она молчала несколько минут, предоставив слезам девочки литься без помехи. Потом она наклонилась над ней и шепотом заговорила:

— Не удерживай слез, когда они горькой и жгучей волной будут подступать к твоим глазам: горькие и горячие слезы очищают душу. Когда молодежь будет тебя искушать лукавыми обольщениями, замкнись в своей комнате и плачь до тех пор, пока изнурение не лишит тебя сил. Но только пусть никто не видит твоего отчаяния. Оно одно сжалится над тобой и вознаградит спокойствием за одинокие слезы. С горячими и горькими слезами мало-помалу иссякнут все страсти весенних дней и исчезнут все греховные искушения. Тоску свою не проклинай, потому что только великое и глубокое страдание побеждает окончательно злых демонов, которые живут в каждом человеке.

— Правда ли это, Фауста? — спрашивала послушница, снова обращая к жрице свое бледное лицо. — Доживу ли я до того времени, когда злые демоны не будут иметь ко мне доступа?

— Доживешь, доживешь, — утешала ее Фауста. — Боль сердца испепелит в тебе тоску, которая теперь кажется тебе невыносимой; горячие и горькие слезы погасят со временем пламя, которое тебя пожирает; неустанная молитва и глубокие страдания в конце концов вознесут тебя превыше будничного человеческого счастья, и ты будешь с мягкой улыбкой снисходительно взирать с высоты бесстрастного долга на земные наслаждения.