При этих словах Флавиан поднялся с кресла, на котором сидел.

— Покровители Рима еще не покинули своих верных детей, — произнес он голосом, полным уверенности. — Это они устранили с нашей дороги Валентиниана и связали с нашей судьбой мужество Арбогаста. Они зажгут снова в сердце Италии ясный пламень прежней доблести, и мы будем светочем человечества, каким наши предки были в течение целого ряда веков.

— Зажгут! — воскликнули сенаторы, убежденные уверенностью Флавиана.

Один только Юлий усмехнулся с недоверием. Он знал лучше всех, кто ускорил падение Валентиниана и приковал Арбогаста к неверному будущему Рима.

— А все-таки я советовал бы привлечь на свою сторону возможно больше варваров, — сказал он спокойно, — и как можно меньше рассчитывая на воинственность Италии.

Флавиан с укором посмотрел, на него.

— Чрезмерная осторожность в военное время не служит хорошим советчиком. Когда нужно действовать быстро, то нет времени для долгих размышлений.

— Осторожность не мешает никогда, — заметил Юлий.

Флавиан нахмурил брови.

— Избрав меня своим предводителем на случай войны с Феодосием, вы передали в мои руки заботу о защите наших алтарей, — ответил он с легким раздражением в голосе. — Без доверия страны никто не может быть полезным вождем.

Юлий склонил голову.

— Если ты говоришь как избранный нами вождь, — сказал он, — то я беру свой совет назад и беспрекословно повинуюсь твоим приказаниям. Что бы ты ни постановил, я исполню безотлагательно. Распоряжайся мной и моим имуществом.

— Теперь я уже говорю как избранный вами вождь, — продолжал Флавиан, — ибо, по моему мнению, в западных префектурах военное положение началось с той минуты, как Феодосий узнал о возмущении Арбогаста. И как вождь я приказываю вам, чтобы вы верили в победу и старались влить воодушевление в сердца сомневающихся. Уверенность в успехе дела — это половина победы. Вот все, что я пока от вас требую. Остальное предоставьте моей опытности в военном деле и моей любви к Риму.

Простившись с префектом, Юлий с Галерием сели в носилки, которые ждали их перед дворцом.

Улицы, переполненные народом, приветствовали известных римлян громкими криками. Со всех сторон к ним обращались лица, разгоряченные вином, озаренные радостью.

— Ведите нас на галилеян! — кричали там, где собиралась большая толпа.

— И ты сомневаешься в неисчерпаемой силе Италии? — сказал Галерий, приветствуя народ наклоном головы и движением руки. — Увядшая старость не рвется так охотно в бой.

— Радость и вино на время одушевляют даже трусов, — отвечал Юлий. — Не забывай, что в твоих жилах течет свежая кровь маркоманов, которая не имела еще времени остыть и обессилеть. Ты слышал, что я беспрекословно подчинюсь воле Флавиана, потому что это мне предписывает обязанность римского гражданина, но мое сомнение устранят только победы на поле битвы.

— Даже отвага и та опустила бы руки, если бы подольше побыла с тобой.

Юлий пожал плечами.

— Я не могу иначе, — оказал он. — Я верю только в то, что вижу, а в Италии я не нахожу хороших солдат.

— Воодушевление вспыхивает, как огонь Везувия, — перебил Галерий.

— И быстро гаснет, как тот же огонь, когда его не поддерживает действительная сила. Феодосий слишком сведущий вождь, чтобы сейчас напасть на Италию. Он подождет, пока огонь первого воодушевления остынет, а тогда…

— А тогда?.. — подхватил Галерий, но Юлий молчал и задумчиво глядел в пространство.

— …А тогда дорогу ему преградит Арбогаст.

На следующий день еще не рассвело, когда гости из провинции окружили Новую и Священную улицы с обеих сторон. Язычники надели на себя праздничные тоги И украсили головы венками.

Со стороны Капитолия послышались резкие звуки сигнальных труб.

Ленты, тянущиеся по Новой улице вплоть до базилики Юлиев, заколебались и заволновались, точно по ним прошел легкий ветерок. Исполинская грудь глубоко вздохнула.

Со склонов Капитолийского холма тихо спускалось торжественное шествие. Шли жрецы всех храмов, преторы и префекты, шли весталки с Фаустой Авзонией во главе. Вслед за хранительницами священного огня сияла золотая статуя Виктории-Фортуны, которую несли четверо юношей сенаторского звания.

Там, где проносили эту статую, лента разрывалась, мужчины падали на колени, поднимая руки кверху, женщины повергались лицом на землю. Громкие рыдания встречали освобожденный символ римского могущества. С крыш всех домов на процессию сыпались цветы и лавровые венки.

Эхо этого шествия широко разливалось по городу и достигло наконец до Латеранского дворца, где епископ Сириций прижимал к груди распятие и шептал побледневшими устами:

— Смилуйся над своей паствой, о Бог обездоленных.

Изумление и ужас охватили паству Христову.

В течение почти столетнего правления христианских императоров, прерванного кратким царствованием Юлиана Отступника, после эдиктов Грациана, Феодосия и Валентиниана II, которые занесли эллинизм в список преследуемых сект, никто уже не рассчитывал на торжество язычества.

Этот триумф даже самим его виновникам казался настолько странным, что они в первое время старательно обходили все, что могло бы оскорбить чувства их противников. Флавиан и Симмах строго держались Медиоланского эдикта Константина. Арбогаст и Евгений старались умилостивить Феодосия. Из Виенны в Константинополь постоянно снаряжались посольства, но каждое из них возвращалось без благосклонного ответа. Даже когда Евгений объявил Феодосия консулом на 393-й год, старший император не поблагодарил его ни единым приветливым словом.

Феодосий молчал и готовился к войне.

На кого только можно было — на общины, государственные и частные заводы, на богатых патрициев и купцов, — он налагал высокие налоги, чтобы наполнить государственную казну. Он удовлетворил чрезмерные требования готов, нанял аланов, гуннов, сарацин; легионы восточных префектур, разбросанные по городам и местечкам, он стянул в лагеря во Фракию.

Арбогаст, поняв, что тратит бесполезно время в старании приобрести расположение непримиримого врага, начал меньше скрывать свое недоброжелательство к христианству. Хотя он не ограничил действия эдиктов о веротерпимости, зато окружил попечением и предупредительностью исключительно сторонников старого порядка. Языческим храмам он вернул все преимущества и привилегии, влиятельные должности Италии поручил римлянам, а Евгения убедил отречься от веры Христовой.

Тревога христиан росла с каждым месяцем. Более ревностные убегали в провинции, подвластные Феодосию, более равнодушные перестали посещать церкви, а обманщики, принявшие крещение из-за выгод, толпами возвращались к римским богам.

Язычники, сперва скромные, занятые своим личным счастьем, начали объединяться. На улицах Рима снова стали раздаваться зловещие крики: «Христиан на арену!». В городах и деревнях со смешанным населением увеличивались кровавые стычки, чернь оскорбляла епископов и священников.

Одного года достаточно было, чтобы уничтожить, работу трех поколений. На всем пространстве западных префектур возносились курения, возжигаемые в честь языческих богов; с войсковых знамен и с фронтонов общественных зданий исчезли монограммы Христа; на священных креслах префектов, наместников и преторов сидели правоверные римляне; в амфитеатрах умирали гладиаторы на забаву «властелинов мира».

Феодосий смотрел издали на это необычное зрелище, считал деньги и собирал вооруженных людей.

После смерти Валентиниана прошло два года.

В границах Римского государства царила такая тишина, как будто все цивилизованное человечество затаило дыхание, с бьющимся сердцем ожидая развязки страшной трагедии. Театры, цирки, амфитеатры закрылись, замолкли кафедры греческих риторов и христианских дьяконов, скрылись в ящиках музыкальные инструменты. Правительственные учреждения прекратили свою деятельность, торговля забыла о дарах золотого тельца, землепашец не радовался виду нивы.