Эта система особенно угнетала те города, которым правительство для облегчения задач своих уполномоченных оставило внешние признаки самоуправления.

Как и прежде, так и теперь во главе общины стоял муниципальный совет. Но декурионы, его составлявшие, не были уже избирательными. Миновала их власть, когда они располагали состоянием, соответственным их званию.

Теперь они собственно были бесплатными чиновниками. На их обязанности лежало содержание общественных зданий, улиц, дорог, они доставляли армии солдат, казне золото, проезжавшим сановникам ночлег, экипажи и взятки, а монарху подарки, требуемые по случаю разных торжеств.

Когда город пустел, декурионы отвечали за дерзость непослушных. Правительство взыскивало с них подати, когда не хватало плательщиков.

За эту общественную службу, которая разоряла самых богатых, декурион имел право носить пурпурный пояс, был освобожден от пытки и мог в случае надобности пользоваться общественной благотворительностью. Каждый город прокармливал по нескольку таких бедняков, разорившихся без всякой вины.

Не все декурионы погибали на своем посту. Более практичные, угнетаемые цезарскими чиновниками, сами угнетали слабейших. Их — насиловали, обкрадывали, и они, в свою очередь, насиловали и обкрадывали других.

Только более совестливые, которые не хотели пятнать себя притеснением бедных, либо падали под бременем обязанностей, либо, измученные постоянной тревогой, бежали куда глаза глядят, без плана и цели, только бы подальше от очагов императорского могущества. Обыкновенно их очень скоро возвращали обратно с дороги — власти с таким рвением наблюдали и преследовали бежавших декурионов, как будто они были величайшими преступниками. Как бы то ни было, с каждым из них убывал бесплатный, а между тем очень полезный чиновник…

Никомах Флавиан знал положение нового цезарства, поэтому опустил голову на руку и молчал.

Спустя некоторое время декурион начал опять:

— Две недели прошло с тех пор, как меня схватили, мне говорят, что я заслужил смертную казнь. Знаю, я тяжко согрешил, оскорбил непослушанием нашего божественного государя, но и домашнее животное кусается, когда его чересчур мучают. Нас мало еще приручили, согнули…

Остальные слова декурион произнес шепотом, но они не ушли от внимания префекта.

— Ты римлянин? — спросил Никомах Флавиан, подняв голову.

— Я происхожу от римской крови, но вовсе не питаю за это благодарности к народным богам, — отвечал декурион. — Скоро новые люди, наплывающие безустанно с Востока, воспретят нам пользоваться воздухом, водой и огнем. Нас покинули боги наших отцов.

Губы Никомаха Флавиана дрогнули, его лицо приняло скорбное выражение, но это продолжалось только секунду.

— Говори дальше, — сказал он спокойным голосом.

— Мне приказали к новому году доставить сто тысяч солидов, — жаловался декурион. — Моя ли в том вина, что из города Пикса нельзя выжать даже и половины этого? Столько-то уже из нас выжали… Приказано мне доставить для сирийских легионов пятьдесят солдат. Моя ли вина, что молодежь разбегается перед набором или переходит к галилеянам и записывается в общины их жрецов, чтобы только не служить под знаменами нашего божественного государя? Что же, мне надо было ждать, пока чиновники отберут у меня последнюю монету? И так уж…

Он вдруг остановился, испуганный своей дерзостью, и упал на колени.

Да, он находился перед непосредственным заместителем императора, перед высшим судьей многочисленных провинций.

— Ты простишь дерзкие слова человека, приведенного в отчаяние, — умолял он. — Слава твоей справедливости и доброты светит нам, детям Рима, как весеннее солнце. Не декурион жалуется префекту, а римлянин римлянину.

— Встань и говори дальше, — снова послышался ровный и холодный голос Флавиана.

— Пусть остальное доскажут эти лохмотья! — вскричал декурион, распахивая тогу. — Когда меня схватили цезарские стражники, надо мной издевались, как над отцеубийцей. Мои деньги забрал их начальник, одежду поделили между собой солдаты, кормили меня падалью, поили гнилой водой. Боги Рима забыли о нас, отдали нас в жертву восточным суевериям и чужеземцам. Властители света стали рабами варваров.

Вторично дрогнули губы префекта. Наклонившись над декурионом, он сказал:

— Не в моей власти снять с тебя бремя, которое возложила на тебя воля нашего общего повелителя, поэтому ты вернешься в Пике и будешь продолжать исправлять свою должность, связанную с твоим состоянием. Но что бы ты не подвергался самоволию чиновников, я пошлю в твою общину сенатора, который рассмотрит на месте положение вещей и понизит в случае надобности размер податей и количество солдат. Деньги, взятые начальником стражи, ты получишь из рук властей.

Декурион принял эти приказания без возражения. Он знал, что суд префекта решал окончательно все дела римских подданных.

Склонившись еще ниже над Гортензием, Флавиан продолжал подавленным голосом:

— Судьбы народов находятся в руках богов и отважных людей. Наступили времена, когда каждый римлянин должен устоять на своем посту, хотя бы за то должен поплатиться жизнью. Возвращайся в Пике, декурион, и храни веру в народные алтари.

Теперь Гортензий поднял голову и вперил в лицо префекта свой взор с таким напряжением, как будто разгадывал начертанную на нем загадку. Глаза Флавиана говорили ему что-то, о чем он сразу не догадывался, но когда он понял, то приложил правую руку к груди и сказал:

— Будь по твоему приказанию, светлейший господин.

Никомах Флавиан ударил в ладоши. Когда на этот знак вошли ликторы и чиновники, он сказал одному из писарей:

— Начальник дорог выдаст декуриону Гортензию свидетельство на бесплатное пользование цезарской почтой. Мой дворецкий снимет с него лохмотья и оденет его в платье, приличное его положению.

Уже он хотел подняться с кресла, когда на пороге появился глашатай и сказал громким голосом:

— Знаменитый Винфрид Фабриций, воевода Италии, просит аудиенции!

— Пусть войдет! — сказал префект.

Глашатай отдернул занавеску, и в зале показался воевода. Так же, как и в доме Симмаха, он был в военных доспехах и с мечом на бедре, только без плаща. Подойдя быстрым шагом к священному креслу, он преклонил колени и сказал:

— Наш божественный и вечный государь Валентиниан шлет твоей светлости благосклонный привет.

— Пусть боги пошлют нашему императору царствование без печали и войн, — отвечал префект.

— Заботясь о благосостоянии государства и ненарушим ости законов, император напоминает твоей светлости о распоряжении, изданном в прошлом году вечным Феодосием.

Сказав это, воевода поднялся с колен и подал префекту пергамент, запечатанный большой пурпурной печатью.

Глаза ликторов и чиновников обратились на префекта, следя с любопытством за выражением его лица. Все угадали, что обозначало это напоминание Валентиниана, который не делал ничего, не посоветовавшись с Феодосием, ревностным гонителем римской веры. Но важное лицо Никомаха Флавиана было так спокойно, как будто письмо цезаря было самого обыкновенного содержания.

— Если для исполнения воли наших божественных и вечных государей потребуется вооруженная сила, — продолжал Винфрид Фабриций, — то я имею приказание предложить к услугам твоей светлости легионы Италии.

Префект ничего не ответил. Простившись с воеводой наклонением головы, он встал с кресла и удалился в свой рабочий кабинет, примыкавший к зале. Тут он развернул пергамент и углубился в его содержание.

По мере того как он читал распоряжения цезаря, его лицо покрывалось выражением печали. Черты, до сих пор твердые, расплылись, веки опустились, нижняя губа отвисла. Вся его фигура, казалось, как-то скорчилась, согнулась. Он имел в это время вид старца, изнуренного жизнью. Какая-то сердечная боль смутила его покой, попрала его гордость.

Вдруг он выпрямился.

— Не осуществится твоя воля, Феодосий, пока Никомах Флавиан охраняет старых богов Рима! — проговорил он сквозь стиснутые зубы.