— Не утруждай понапрасну глаз, — отозвался сенатор, — она дева — жрица Весты! Стрелы бога любви падают бессильно у ее ног, точно гнилые щепки.

— Весталка? — проговорил воевода, не отрывая взгляда от Фаусты.

— Жрица нашего народного огня.

— Какая жалость…

— Не ты первый высказываешь сожаление, что сердце Фаусты замкнуто навсегда для любви.

— Навсегда ли? — спросил воевода с недоверием.

— Ты в Риме, — отвечал сенатор, — а у нас еще сильны старые боги, несмотря на угрозы из Константинополя и Виенны. Месть оскорбленного народа разорвала бы в клочья того, кто осмелился бы унизить девственницу весталку нечистым вожделением.

— Мстительность вашего народа раздробится о волю божественных императоров.

— Не одна только чернь приносит жертвы в храмах Рима.

— И сопротивление вашей знати вскоре сокрушится перед могуществом креста.

— Ты так думаешь?

— Я знаю это.

— Не с чувством приязни прибыл ты к нам, Винфрид Фабриций, — сказал сенатор.

— Моей любви к истинному Богу я никогда не прикрывал лживым словом, — отвечал Винфрид, — о чем Кай Юлий Страбон должен знать со времени нашего совместного пребывания в Виенне.

— Я думал, что время притупило острие твоей религиозной нетерпимости. Только молодость кичится беспощадностью..

— Глубоко прочувствованная вера не стынет с годами. Не любит Бога тот, кто входит в сделки с его врагами.

Когда воевода говорил это, его лицо приняло выражение непреклонности.

— По крайней мере ты искренен, — пробормотал сенатор.

— Прошло то время, когда искренность была печальной добродетелью христиан, за которую они расплачивались на арене амфитеатра. Теперь даже трус может прославлять во всеуслышание распятого Христа.

В зале поднялось движение. Все общество устремилось к коридору, на пороге которого показался человек лет пятидесяти с лишком, среднего роста, одетый в красную, затканную золотом тогу консула. Это был Квинт Аврелий Симмах.

Хотя известный оратор и писатель стоял вместе с префектом Флавианом во главе староримской партии, — но происходил он, по-видимому, не из рода патрициев, статуями которых украсил свою залу. У него не было круглого, выпуклого на висках черепа, ни орлиного профиля, ни холодной гордости в глазах и линиях рта. Его продолговатая голова, высокий лоб, образующий с носом прямую линию, умные глаза, борода с проседью скорее напоминали тип греческого мудреца.

Симмах с признательностью благодарил гостей за то, что они во множестве стеклись на его семейное торжество. Сенаторов он целовал в губы, а их жен и дочерей одаривал ласковым взором. И, только заметив воеводу, он слегка нахмурил брови, а на его широких губах угасла приветственная улыбка. Пригласив только что присланного из Виенны начальника легионов, стоявших гарнизоном в Италии, он почтил его как представителя императора.

Поздоровавшись с каждым отдельно, Симмах подошел к жертвеннику. По стародавним римским преданиям доисторических времен он был верховным начальником рода, жрецом домашнего культа. Только он один имел право сноситься непосредственно с душами предков и разрешать узы, соединяющие членов семьи с очагом. Без его разрешения никто не мог перейти на служение другим духам-покровителям. И лишь с того времени, когда он своей отцовской властью освободит Галлу от обязанностей, связывающих ее с традициями Симмахов, девушка может дать своему жениху клятву в верности на всю жизнь. Как только руки мужа перенесут ее через порог дома Флавианов, для нее погаснет навсегда очаг родного гнезда. Души ее предков не последуют за ней под чужой кров, где благоденствие рода охраняют иные, невидимые покровители. Она сольется не только телом, но и верой, чувствами, целями жизни с Флавианами, составляя с ними такое нераздельное целое, как будто она родилась и воспиталась в их среде.

Отец, пока не передаст ее в руки мужа, должен прежде всего умолять богов рода за ее отступление от культа, в поклонении которому протекла ее молодость.

Воевода, сын аллемана, служивший в отряде телохранителей Грациана, воспитанный христианскими священниками, находившийся долгое время в ближайшей свите Валентиниана, не мог объяснить себе зрелище, свидетелем которого он был.

Правда, он слышал, что в западных провинциях Империи, в особенности в Италии и Галлии, некоторая часть населения еще противилась новой вере, но никогда не предполагал, что язычество насчитывало столько сторонников в высшем слое общества. Все эти язычники, окружавшие домашний алтарь хозяина, занимали в администрации города и страны высокие должности. Тут были не только богатейшие, но и наиболее влиятельные люди Италии.

Искренне ли они верили, что в огне, тлеющем на жертвеннике, живут души предков Симмаха, знающие судьбу рода, к которому они когда-то принадлежали?

Пока воевода раздумывал над этим, в тишине, царившей в зале, раздался звучный голос консула:

— В силу моей отцовской власти, — медленно и с расстановкой говорил Симмах, — я снимаю с тебя, Галла, бремя обязанностей, с которыми ты родилась на свет, и отдаю под покровительство домашних богов Флавианов, дабы ты отныне была их верной служительницей.

Он замолчал и с минуту смотрел на пламя жертвенника, потом протянул руки и заговорил далее взволнованным голосом:

— В тебе, священный огонь, олицетворение римских добродетелей, покоится последняя надежда приверженцев старого порядка. До тех пор, пока наши матери, жены и дочери будут прибегать к тебе с любовью и верой, до тех пор твоих поклонников не одолеет надменность восточного суеверия. Пылай же вечно, чистый и бессмертный, и будь той таинственной силой, которая объединяет мысли и чувства всех членов семьи одной целью. Будь связующим звеном между нами и душами предков, чтобы мы не забыли о доблестях, которые дали им господство над миром. Свети нам везде за нашей работой — в совете и на поле брани, ибо в настоящее время больше, чем когда-либо, мы нуждаемся в твоем животворящем тепле. Честь тебе и хвала, святой домашний очаг!..

— Честь тебе и хвала! — повторили шепотом несколько десятков голосов.

Первая часть обряда была окончена. А свадьба вместе с торжественным обедом должна произойти в доме Флавианов.

Спустя полчаса, когда на небе засверкала вечерняя звезда, ворота дворца отворились и со двора двинулся свадебный поезд. Шествие открывал сотник городской стражи, ведущий за собой отряд слуг, которые шли тремя рядами мерным шагом регулярного войска. Вслед за ними теснилась многочисленная толпа гостей Симмаха в тогах и с венками на головах. Они шли впереди золоченых носилок Фаусты Авзонии, которая покоилась на пурпурных подушках, покрытая белым покрывалом. Весталку несли восемь черных рабов в красных туниках, а ликтор с пучком розог на плече охранял ее.

Воевода, окруженный предводителями римского гарнизона, сидя на коне, сверху смотрел на жрицу. На головах воинов блестели золоченые шишаки, а шелковые плащи переливались разными красками в мигающем свете факелов.

За главой процессии вилась длинная змея, отливающая яркими цветами. Каждого сенатора несли рабы различных народностей — белые, черные, смуглые: одни в голубых туниках, другие в розовых, зеленых, фиолетовых, желтых, красных, и все с цветами в волосах и на платье.

В самом конце четыре белых коня везли колесницу из слоновой кости, в которой торжественно стояли Симмах с дочерью и зятем. Тут же, за колесницей, шла мать невесты, Рустиниана, неся в руке факел Гименея. Два ряда девиц в белых длинных платьях шли по обеим сторонам молодых.

Поезд замыкала толпа вольноотпущенников и рабов Симмаха.

Буря рукоплесканий и криков радости встретила консула и его гостей. Вдоль Триумфальной улицы блестели тысячи огней, развевалась тоги и плащи. С крыш и подмостков на пышную процессию падал дождь цветов.

— Честь тебе, Симмах, отец отечества! — гремела толпа, подымая высоко кверху факелы.

А консул наклонял голову и благодарил народ за участие в его семейном торжестве.