«Ну, ну давай же, papochka!» Она смеется, она обнажает зубы — обнажает, будто его Лина (да она и есть, она и пить ego Lina), — «Я вернусь, когда облетят листья, — она кивает на деревья, он касается ее губ — детских? — Один верхний обман, один нижний — ладошкой: левой — и правой, левой — и правой, левой — и пра… я, — обрывает она строку, — вернусь, нет-нет, ну правда, ты стал мне так до. так дорог, да-а! И не думай-ка тут подсовывать!»

Она подбрасывает купюры: водяные знаки слетают с резаной цветной бумаги и, покружив, обращаются в бабочек. Он не знает, что делать с ними, и кричит: «Какая „плата“! Я же отдать хотел! Я просто! Просто!»

Живешь «своей жизнью» лет триста — и вдруг: марево.

Раскол.

Вспышка.

«Мир, detka, такой большой, а ты — маленькая и хрупкая. Стоп-кадр, безумка, стоп-кадр! В деньгах ли только дело? Надо ли те.» Она касается его рта обманкой: сначала левой, потом правой, сначала левой, потом правой, и вдруг взрывается: «Да ты не понимаешь! (опять отсекает строку, опять становится тенью на потолке). Ничего, ничего-то не понимаешь! Я должна, да, на все себе, блин, должна-а!.. Не пялься вот так вот, ладно? Не вздумай пялиться даже. Я сказала тебе, ска-за-ла!»

У нее русалочьи — кали-юги русальной — зрачки: доплывешь до других берегов ли? Он не будет, впрочем, не будет спасаться, да и что есть спасение (в его случае), как не возврат должков? Ну и еще: вправе ли он в е р н у т ь?

— Мне было все равно, что с тобой, все равно-о: я был в бешенстве, я и правда не знал, как дальше. ненавидел весь свет — себя, тебя, да любого. не посылал тебе денег, специально не посылал, но теперь. теперь ты ни в чем не будешь нуждаться, теперь.

— Тсс, — смеется она, — можно выгуливать собак и сидеть с киндеренышами, танцевать стрип и петь на улицах, собирать землянику в Финляндии и апельсины — в Греции, спасать китов — что там еще бывает? — можно даже чистить Мексиканский залив, а-у-м-м-м: нефть в мангровых зарослях, в мангровых зарослях и на пляжах… Около сотни в месяц: why not?

Темнота — и слепящая вспышка.

Локоть. Плечо. Колено.

Капелька пота, стекающая по спине, застывает на тату ящерки. «Главное — успеть запеленговать ту», — он думает и слизывает.

— Я в детстве играла в гробики, — она говорит.

— В гробики? — он переспрашивает.

— Ну да, у нас там старый склеп был, вот я — индейской девушкой… Хо звали…

— Хо — из китайского.

— Ха, «китайская», папочка, только лю-лю бывает.

— Не говори «папочка».

— Прости, вырвалось. Почему ты исчез тогда?..

—… они ведь били, били тебя?

— Да, били, — она говорит отстраненно, дымит травой. — Били — сначала так, а потом вот та-ак (показывает): а когда долго бьешь по одному месту, оно теряет чувствительность (умолкает на миг) — это сказала Лилла, Лилла меня любила, Лиллу изъели черви.

Он думает, будто она плачет, но нет: просто так изогнулась. И вот тогда:

— Ты — как — хочешь?

— Я — как ты. А ты?

— Ну что ты спрашиваешь, почему ты все время спрашиваешь?

— Лина.

— Я не Лина!

— Я люблю тебя, Лина.

— Я не Лина, не Лина-а-а, — кричит она и выпархивает из постели — удерживать бесполезно: бежит известно куда, ну хорошо, хорошо, пусть примет душ, душ освежает, охлаждает, душ приводит в порядок мыс…

— Лина? — Звук разбивающейся о живот ванны воды. — Ли-на? Ли-на?

Полотенце падает на пол:

— Боюсь теней, папочка, боюсь пуще резины.

— Резины? — он переспрашивает.

— Ну да, резины, у него резиновая дубинка была: больно, на самом деле, а потом — не… потом только круги перед глазами. плывет все, плыве-ет, и хорошо, хорошо в чем-то. неважно, что кровь, что страшно, — неважно все. и даже второй, и третий: встать не могла неделю, лечилась от дряни, а все равно, папочка, равно-о.

Локоть. Плечо. Колено.

Он бьет наотмашь: она не закрывает лицо, не кричит. Это из-за нее умерла Лина, это из-за Лины у них все наперекосяк, это из-за Лины он чуть не убил себя, из-за Лины от нее отказал.

— Из-за тебя, — это он закрывает лицо руками, это он кричит, — из-за тебя у ш л а Лина! А мы ведь были счастливы, да, счастливы! Понимаешь?.. Amo, Amas, Amat![13]

Она кивает и, широко разводя ноги, пришептывает:

— У деда-то конопля в саду росла — масло делал… Как-то мне говорит: «Жмых, Стешенька, выкини», — ну, я за ворота, а там: «Чего, говорят, несешь?» — «Жмых, говорю, несу, дед масло делал, выкинуть попросил.» — «Жмых?» — переспрашивают. — «Жмых, — говорю, — ага…» — «А ну, дай-ка его сюда — сами в компост снесем.» Вечером полдеревни в отключ.

— Почему жмых, Стеша? — Он трясет ее за плечи. — Почему жмы-ых?

Она смеется.

Лилла хочет выбрать укромное место. Лилла смотрит на нее так, будто видит впервые:

— Сте-ша, — тянет она, — Стешенька, как хорошо-то!..

Стеша достает штопор и, свернув бутылочке шейку,

плотоядно облизывается:

— Почему нет, Лилла? Ты боишься, что я не приду к тебе, что отправляюсь чистить Мексиканский залив прямо сейчас? Что обману — тебя ведь часто обманывали, Лилла?

Лилла не отвечает — Лилла улыбается: Лилла хочет сказать, что она прекрасна, что у нее «восхитительные глаза», «необыкновенная кожа» и «потрясающая грудь» — да-да, вот так просто, так примитивно: «восхитительные» (ведь восхищают), «необыкновенная» (ведь такой не бывает), «потрясающая» (да от нее и впрямь трясет). Вместо этого Лилла пьет вино — глоточками маленькими — и не говорит ничего, вместо этого Лилла улыбается каждой клеткой своего существа: Лилла знает, сегодня она останется, останется до утра, а эта чертовка, стиляжка, дрянь — хрупкое чудо на карте трагичного ее мира, маленькое растение, трепетная душа. Она, Лилла, знает, что будет тянуть, словно нектар, душистый ее сок, и тело ее, сверкнув, подобно молнии, разрядится слезами и шепотами.

Но все происходит совсем не так: прикосновения комкаются, штопор летит в стену, платье трещит по швам, руки и языки немеют. «Лилла, Лилла… — сбивается с ритма Стеша, — прости.» — и засыпает: она давно ведь уже не спала — с тех самых пор, как устроилась на чертову эту работку, тоска-тоска, а через час:

Локоть.

Плечо.

Колено.

Капелька пота, стекающая по спине, замирает на ящерке: «Главное — успеть запеленговать», — Лилла думает — и пеленгует: рыжие волосы, тонкие щиколотки… да что с ней делать теперь, а?

Она знает: нельзя цепляться, ну да, хорошо знает — стоит позволить себе чуть больше, как сразу — пишипропало: никому-ничего-не-должна — это рефрен такой, она б хотела его не слышать — и все же цепляется: да, и к волосам, и к щиколоткам.

— Сколько зим без тебя, а? Нет, ты скажи, скажи-и, что за магнит? Медом, что ли, намазана? Отклеиться невозможно — приклеиться и подавно. ведьма? Лилла, Лилла. — качает головой Стеша и слизывает капельку крови с ее языка.

Как ты танцевала?

— Как-как. — Стеша смеется. — Да нравилось мне, нравилось заводить-то! Сидит такой — тушка — в кабинке, пиво сосет — а я раздеваюсь: трогать не дозволяется, охрана за стенкой. и так его обойду, и эдак. красный как рак станет, ну и дава-ай… Все одинаковые. А надоело — и бросила. Лилла, что-то не так, Лилла?

Жизнь сжимается — хруст, крик! — до маленькой точки на анатомической карте мирка: любое слово Лиллы, любое движение, в общем, бессмысленно: «Главное — не цепляться, — стучит в висках, — не привязываться, не то.»

А утром:

— Спать — смерть как хочу, убери ру. — И Лилла закрывается, и Лилла готовит кофе: Лилла знает — если вовремя его приготовить, никто не заметит, что она, сжав по-детски кулачки, беззвучно плачет над Мексиканским заливом: говорят, будто тот и впрямь существует.