Он достал из тщательно застегнутого кармана своей сафари… нет, не коробочку из бамбукового ствола, а просто коробочку. Придвинул ее поближе к глазам Киры и откинул крышку.

И она смотрела в это умиротворяющее сияние идеально зеленого света, как только что выброшенный в мир побег травы. И смотрела. И смотрела.

Нет, после этой процедуры Кира внешне не изменилась, не потрясла головой, не спросила «где я?». Но поинтересовалась: «Да, так что там насчет залога, кто его внесет?»

И Кира на другой же день вернулась в мир. В этот странный мир кирпичных стен кровавого цвета; деревьев, пустивших корни в колониальные здания сверху донизу; почти несуществующих дорог; мужчин в юбках и под зонтиками, женщин с цветами в волосах: Рангун.

«Самое трудное было, — сказал Виктор, — найти то, что только и могло помочь. Ведь изумруды в Бирме не добывают, это мог быть только Цейлон (который Шри Ланка) или нечто из Южной Америки». А ведь требовался не обычный изумруд, а настоящий: идеальный, совершенный, громадный.

— Ну и вот, — пробормотал Виктор. — После всего описанного как-то не хочется исполнять обещанное вам, но как же не исполнить. Впрочем, я проверил. Эта штука должна спасать от сглаза и вообще завистников, обострять интуицию, помогать видеть смысл действий других людей. И то, что вам нужны были именно черные, — интересно. Это, скорее, для монахов и тому подобных… И редкие камни, жутко редкие. А стоят. Но — вот, если что, можно еще отдать владельцу. У меня с ним после этой истории с Кирой особые отношения.

Виктор нехотя протянул мне коробочку.

Две золотые запонки. И в каждой — по почти непрозрачному черному камню, неограненному — то есть кабошону. А в глубине туманной черноты — мерцающее пятнышко молочного света, иногда взблескивающее лучами.

Звездные сапфиры.

И я смотрел на них.

И смотрел.

Продавщице магазинчика «Урожай» Раисе Петровне Кошелкиной доставили с курьером диковину: по ошибке, с тайным ли умыслом — поди теперь разбери, да и нужно ли? Раиса Петровна и не стала. Как самочка пресвободная, не имевшая, по счастливому стечению обстоятельств, хасбанта, а по несчастливому — френда, временами сносила она те самые тяготы, озвучивать которые приличным гетерам [9] словно б и не пристало, но кои, введя однажды во искушение, от лукавого век не избавят. «Ок, ок, но что же Раиса Петровна?» — перебьете вы торопливо и будете, верно, правы: времечко нынче дорого — пространство, впрочем, дороже… Однако мы отвлеклись и потому просим тихонько ангелов: «Ну повторите, повторите же! Мы снова были заняты бог весть чем! Мы, как всегда, вас не слышали! Зато сейчас расправляем локаторы и внимаем, внимаем. Мы очень! Очень! Хотим! Внимать!» — и ангелы повторяют, повторяют любезно: «А то: когда руки опустятся, сыграет solo».

Выбросить живчик, как назвала Раиса Петровна ветреное — задуло — изделие, не решилась, хоть злые слезы оно и вызвало: так, по здравому рассуждению, и упрятала на антресоль. Ан рецепторы не обманешь: полжизньки «примой» продула! Шмыгнула как-то 7а-муш, ножонкой одной постояла — нехорошо, другой — туда-сюда, туда-сюда — и вовсе паршиво: «Так недолго и цапелькой обернуться», — подумала и больше уж не пыталась — ни с Ремом, ни с Ромулом, а уж про мать их волчицу. delete, dele-ete! Когда же талия заплыла окончательно, когда даже последние беспородные живчики канули в Летку, ну а дамские Ьоок’и — сегмент, не при любезном читателе будь сказано, сентиментальной литры — были выдворены (в сердцах, в сердцах) с книжной полки, примостившейся над ворчуном ЗИСом [10],— он, бедняга, лет тридцать страдал артритом, — Раиса Петровна то ли ойкнув, то ли икнув, окончательно сдалась: и лишь диковина, появившаяся в скворечне второго апреля, вернула ее к тому, что называют приматы, забывшие о подмене понятий, «жизнью».

Так — второго апреля, в день рождения Сказочника (хотя Раиса Петровна о том не ведала и «Девочку со спичками» — ни оком ни рыльцем), — в био — ее программку встроили, о чудо, страшную тайну. «Миггом пггавят ггептильи!» — каркнул аккурат в момент встраивания попугай и тут же, смутившись, заткнулся: в конце концов, даже если и так, ни хозяйка («Стаггая кляча!»), ни соседка Кошелкина («Стаггая дугга!»), чистившая за какие-то цветные бумажки его клетку, никогда ничего не поймут: «Тут двумя нитями [11] не обойтись, не-ет!..»

Глазки подопытной приобрели тем временем «романтичный блеск», щеченьки заиграли и даже живот, ах-ах, втянулся. «Теперь мне есть что скрывать!» — простодушнейшее кокетство привнесло в пресненький быт Раисы Петровны нотку пикантности, ну а раз так, зафиксируем: достав стремянку, она лихо приставила ту к шкапу и, взгромоздившись на восьмую — пересчитаем, вот так, — ступень, замерла в напряженнейшем ожидании — или, быть может, вожделении: кто теперь разберет! А вожделела она, конечно, большое и теплое — сердце же, на минуточку, стучало та-ак, что его впору было придерживать — хотя б и мокнущими от стыда ладонями.

Когда же Раиса Петровна сняла с верхотуры коробку, пальчики задрожали — этими самыми пальчиками и нащупала наша птичка не только диковину, но и лежащий под ней дисочек. «А-ах! — вырвалось откуда-то из глубин живота: все когда-нибудь случается в первый раз, даже „а-ах“. — Батюшки святы!» — обнажение ХХХ-мар-кировки ввело во смущение, переросшее вскоре в живейший — ну-ну — интерес. Осторожно, стараясь не упасть — и не уронить, не дай бог, CD, — спускалась Раиса Петровна со стремянки; очутившись же на полу, мухой метнулась к старому DVD. Метнулась, вставила диск — и снова: «А-ах!» — из недр, из недр: ай да коленца!

…Совать носок в замочную скважину мы, конечно, не станем и все же заметим. Несмотря на приличную, пусть пэтэушную, вьюность, когда дале слюнявых целуйчикоf у подъезда не шло, несмотря на пристойную младость — без моно-и прочей лю. лю, — младость, скормленную сфере обслу…, — как не свихнулась Рая от скуки, ангелы наши умалчивают, — фильмчик был досмотрен-таки до конца. И все б ничего, кабы не Чорт — вот он, «авторский произвол», Андрш ибн Ви! — ну да, большой и теплый, как и просили; рога и проч. мушкое стоинство были — «По-быстренькому?» — при нем. «Шут-ка… — пролепетала вмиг побелевшая, как рис, Раиса Петровна, и то ли от страха, то ли от вожделения, а может, от того и другого вместе, раздвинула, ахнув, небритые ноги. — Шут-ка-а-а-а-а-а!!»

Никогда, никогда не испытывала она ничего подобного. («Das-ist-fantastisch? — Ja-ja!»)

Никогда никого так не боялась — и одновременно не желала. («Das-ist-orgazmish? — Ja-ja! Ja-ja!»)

Никогда не догадывалась, что лишь сила — сила, а не членчик — и была ей нужна, а не: Ромул, Рем, мать их волчица. («Das-ist?.. — Ja-ja! Ja-jaa!! Ja-jaаа!!!»)

«Какие шутки с вашей сестрой? Матрица!» — пробормотал Чорт и, деловито почесав копытце, погладил Раису Петровну по дрожащей коленке. Кошелкина опять закряхтела: сначала тихо, потом погромче (она, бедняга, снова не поняла, от ужаса иль удовольствия), а потом взяла да и отдалась потоку — и с такой, тра-та-та-та, экспрессией, что sosедка — пищавшая в церковном хоре Марья Ильинична Теркина, — хотела уж было приставить к стене бокал для прослушивания и, кабы не телефонный звонок, отключивший ее менталку ровно на четверть часа, а потом еще на две, непременно бы согрешила. «Ок, ок, но что же Раиса Петровна, — спросите вы, — что с нею стало? Неужто астральный секс — или, как его там… суккуб? инкуб? — столь хорош, что с людьми, пожалуй, и вовсе не стоит? А если и стоит, то через раз, — и лучше все же по Вирту?» Да, мы ответим. Конечно, мы вам ответим. Только поставим отточие. На память. На посошок. Вот та-ак…