Вадим Николаевич перестал изводить Надю своей словоохотливостью и лишь бросал игривые взгляды, проходя мимо. Теперь Надя могла спокойно стоять за прилавком и думать о своем. Вспоминала о нем раз в неделю, когда принимала смену, а он ждал ее на складе с бутылкой коньяка.

Второй — Альберт, обаятельный двадцативосьмилетний клерк. Если во внешности Вадима Николаевича было что-то кошачье, то Альберт походил на собаку колли. У него было вытянутое лицо и маленькие карие глаза. Он работал младшим специалистом в экономической службе городской администрации. Жил в доме напротив «Африки». Каждый день после работы заходил купить что-нибудь на ужин. Он с интересом всматривался в отрешенные оливковые глаза, но не видел там ничего, кроме своего отражения.

Как-то он попросил у нее номер телефона. Надя лениво написала ряд цифр на чеке, оставленном на прилавке. На следующий день он позвонил и предложил встретиться, Надя согласилась. Извиняясь за ремонт, он повел ее к себе домой. В углу прихожей лежали куски обоев, в гостиной на полу топорщился недостеленный линолеум. Рядом с разложенным диваном стоял столик. Альберт пошел на кухню — принес шампанское и коробку конфет.

— К шампанскому нужно фрукты, — сказала Надя и, попросив включить музыку, положила в рот конфету.

— Я люблю «Brazzaville», ты не против? — спросил он.

— Нет.

Альберт нажал кнопку. Полилась мелодия.

— Почему ваш магазин называется «Африка»?

— Не знаю. Я часто об этом думаю.

— Можно, я буду называть тебя Африканкой?

Надя пожала плечами.

— Нет. Лучше Африкой. Я буду называть тебя Африкой.

Альберт освободил Надю от одежды и стал исследовать губами новый континент. Сначала северную территорию, восточную, западный склон, спустился к южным границам и, наконец, обосновался в самом центре, в самой сейсмоактивной зоне, и оставался там, пока ее нежные впадины и возвышенности не воспламенились.

Альберт часто встречал Надю после работы, они ужинали и продолжали заниматься географией, включая «Brazzaville». Теперь, когда Надя слышала в маршрутке эти мелодии, в центре материка становилось влажно и горячо.

Но, стоя за прилавком, она не думала ни о Вадиме Николаевиче, ни об Альберте. Глядя в большие окна марке-та, Надя представляла осеннюю Африку. Как гоняет ветер по небу большие парусники сухих пальмовых листьев, как садятся они в море, образуя желтую флотилию, как с грохотом падают кокосы и как обнажаются высокие, коричнево-янтарные стволы, становясь совсем не похожими на деревья.

А первая женщина, которую я любил, меня научила. Нет, не трахаться и не понимать, что, куда и как. Другому. Мне было двадцать три, да, а ей тридцать восемь, если не больше, не уверен точно. Я сначала думал только о ее теле как заведенный, днями и ночами, а потом уже стал вспоминать ее слова, все чаще убеждаясь в ее правоте, правоте во всем.

Мы познакомились в самолете, летели восемь часов, так что успели и пофлиртовать, и огрызнуться друг на друга, и замирить, и поспать рядом; затем звонил ей раза четыре, прежде чем встретились. Потом сказала, что согласилась случайно, попал я ей под настроение, не собиралась она со мной знакомство продолжать. Но мне удалось ее зацепить чем-то.

— А смысл, — без вопросительной интонации сказала она на первом свидании. Я встретил ее после работы — она сидела в офисе, занималась чем-то, связанным с туризмом, я так и не успел вникнуть, чем именно. Поехали в хорошо знакомый ей китайский ресторан: «Там нет музыки и хорошая жратва», — бодро отрекламировала она его.

— Смысл нам встречаться? Все заранее известно: секс, еще секс и, если повезет совпасть, — еще немного секса. Затем пожмем плечами, вежливо попрощаемся, и все. Займем друг другом несколько вечеров, возможно, и выходных. Тебе сколько? Двадцать три? Ну… — Она пожала плечами.

— Ну да, — согласился я. — Так и будет, скорее всего. Тебе жалко выходных?

— Да нет, — растерянно решила эта симпатичная женщина наше «быть или не быть», — мне не жалко. Не тебя. А вообще — жалко. Я становлюсь занудой, прости.

Она мне сразу очень понравилась. Высокая, с прямыми волосами темными до плеч, с челкой, глаза яркие, светло-серые — редкого цвета глаза. Худовата. Мне нравятся женщины, на которых отлично сидят джинсы, — вот это как раз тот случай. Немного похожа на птицу, на лесную какую-то, из тех, которые охотятся по ночам, а не только свистят в гнезде всю жизнь. Хотя я не разбираюсь в них. В птицах. Стильная, красивая, да, но ничего кукольного, ничего неестественного, живая очень, настоящая. Ни коровьих взглядов, ни надутых губок, ни манерных словечек. Без искусственного слоя поверх лица и поверх разговора — все как есть. У нее было штук пятнадцать брючных костюмов, и они ей здорово шли. Не женские часы на руке. Не красила губы — ни разу не видел помады на них. Синий ей идет нереально, будто нежное свечение появляется вокруг, как у инопланетных героинь, обаятельно захватывающих старушку-Землю в фантастических сериалах. Мне она нравилась в синем больше всего, да. В синем или голой.

Думаю, я не очень ее понимал. Было ясно, что она многое пережила, может быть, и страшное что-то, но ничего в ней не было трагического и страдальческого. Не было излишней значимости, которую так часто девушки придают вполне обычным вещам. Но позже мне стало именно этой значимости и недоставать. Обесценивая свои чувства, она обесценивала и все окружающее, теряя многое от этого, наверное. Ценность как вкус… Как насыщенность… Мне кажется, ей никогда не было вкусно жить, даже в детстве.

После ужина мы пошли к ней — пешком несколько минут, недалеко оказалось. Вокруг тихо трещали почки деревьев, ветер теплый, апрельский. Мартовские коты орали, перепутав месяцы.

Я волновался, уж слишком она была не ручной, что ли, не льнущей, отстраненной, ироничной, не очень было понятно, топая к ней в гости, как я ее такую буду трахать. С другими было проще в сто раз: везешь в постель, застряв в пробке, а она уже и смотрит — так, и разговаривает — так. Касается, улыбается, мигает зеленым. А эта — нет.

Не очень я хотел ее в первый раз. Не очень уверенно, точнее. Но все получилось легко. Налила мне виски на два пальца, ушла в душ. Пока шумела вода, пил с закрытыми глазами, запах ее квартиры мне нравился. Чтобы расслабиться, выпил залпом и плеснул еще. Стало тепло и весело.

Она вошла в комнату с презервативами в руке и в черной футболке длинной, цапнула короткий квадратный стаканчик, налила себе, хотя я, конечно, дернулся ее обслужить, махнула рукой — сиди, мол. Уселась на пол напротив меня и закурила, а пепельницу поставила между ног. Как-то так хитро села. Ничего не видно, но при этом никуда больше невозможно смотреть, кроме как в это ее пространство, недалеко от пепельницы. В тень между ног, не выдающую, есть на ней белье нижнее или нет. Разговор сразу сдулся.

Я потопал в ванную, вымыл руки, прополоскал рот какой-то вонючей жидкостью с рисунком иссиня-белой челюсти на бутылечке. Желтые полотенца махровые в ванной висели, ни у кого не встречал раньше — желтых. Вернулся в комнату, набрав дыхания для нырка, сел за ее спиной на невысокую тахту, ей пришлось обернуться, теперь она оказалась внизу, и все стало проще. Потянулась ко мне первой, и мы целовались, смеялись, снова целовались — немного быстро и нервозно, я снял с нее футболку, мы вместе быстро раздели меня, уложил и сразу вошел в нее. И, только оказавшись в ней, остановился. Теперь было некуда торопиться.

Мне все понравилось сразу. Смуглая кожа: нежная, запах не чужой, теплый, практически неощутимый. То, что закрыла глаза сразу же, — понравилось, голос, да, у нее хороший голос, низкий и спокойный. И она умеет отдаваться. Вот это меня покорило, проняло до легкой трясучки, которая меня настигала не раз, когда я потом думал о ней, а думал я о ней часто. Она здорово отдалась мне. Сразу. Не сексу, не процессу, а именно мне. Направляла руками, стонами, реагируя на каждое движение, на смену ритма. Было как-то захватывающе очень. Без мыслей. Я погрузился полностью.