Утром на пляже два подростка сидели на перевернутой лодке, вытащенной на песок. Один был худ и черноволос, он высокомерно кривил губы и небрежно обнимал другого за плечи. На его узком загорелом запястье поблескивали часы. А друг его, губошлеп с круглыми глазами, смотрел на море и на Симу Волкову, и тело его было еще по-детски пухлым, хотя в плечах он уже раздался, и на предплечьях видны были мускулы. Позже она их видела за стойкой пляжного кафе, где те сидели, свесив босые ноги с высоких стульев, и пили черный кофе из пластмассовых чашек.

Теперь круглое красное солнце садилось за гору, освещая белый корабль, ржавеющий в порту, и домики среди зелени на отрогах горы. Вот уже и фонари начинали зажигаться на набережной, и счастье других было почти невыносимо, но от него нельзя было оторваться.

Вчера на станции железной дороги молодой таксист крикнул «привет!» Симе Волковой, когда та сидела на скамейке. Она ответила, и он вышел, прислонился к автомобилю, скрестив руки на груди, а его бедра оказались прямо напротив бедер Симы Волковой, но она старалась смотреть не туда, а на золотую цепочку на загорелой шее и на его полные губы. И когда уже надо было бежать на электричку, она сунула ему в широкую ладонь записку с номером телефона гостиницы. Он обрадовался и попросил «поцелуйчик», но она замахала руками и побежала на поезд, чтобы успеть на экскурсию по местным развалинам. В поезде было жарко, а на развалинах к ней привязался лишайный котенок, которого пришлось отгонять, громко хлопая в ладоши. Пока она ждала обратного поезда, ей страшно напекло голову, и сейчас, вечером, когда жара спала, голова все еще болела.

В темноте Сима Волкова шла по длинному причалу, продвигаясь все дальше в море, смотрела на отражение луны в колеблющейся воде и на черные валуны, косой уходящие в море. На самом крайнем валуне две темные фигуры двигались в такт, и Сима не сразу поняла, что происходит, но, сообразив, уже не могла оторвать взгляд от их ритмичных движений, которые все убыстрялись, а потом мужской силуэт сел, чтобы надеть рубашку, а женская рука протянулась к нему и обессиленно упала.

Когда Сима Волкова вернулась в гостиницу, она долго не могла уснуть, потому что подушка нагревалась под головой, — она переворачивала ее, но это не помогало: и подушка, и одеяло были слишком горячи от ее тела. Воспоминания текли рекой… Четыре года назад она познакомилась с учителем из этого города, когда он ездил в Москву на курсы повышения квалификации, они виделись всего один раз, но обменялись телефонами. Вскоре он позвонил ей по междугородке и спросил:

— Что на тебе надето?

А она рассмеялась, потому что ее никто никогда об этом не спрашивал, и ответила:

— Халат и тапочки!

— А нижнего белья ты не носишь?

— Нет, — соврала она. — Ни трусиков, ни лифчика.

Он попросил ее расстегнуть верхнюю пуговицу на халате и представить, что его губы прикасаются к ее ключице.

И когда Сима шла на работу на следующий день, у нее уже был тайный возлюбленный по телефону, она вспоминала его, когда говорила: «Дети, откройте учебник на странице восемьдесят», — и когда пугалась смешка в классе, думая, что это смеются над ней, а когда шептались коллеги, она перебирала в уме события дня (не опоздала ли, не сказала ли что-то не то при них, чего нельзя было говорить?). Она по-прежнему боялась и плакала, но все же у нее был тайный возлюбленный, о котором можно было мечтать в любое время дня и ночи. Она дожидалась его звонка и снимала трубку, не веря, что это происходит с ней, а не в кино, и говорила ему: «Когда я слышу твой голос, сердце прыгает в груди, как кенгуру в Австралии».

Она мечтала, что когда-нибудь купит билет и приедет в его город, и спрашивала его, когда ей стоит приехать, но он лишь отшучивался и смеялся. Но в один прекрасный день она купила билет и приехала сама, позвонив ему уже с вокзала по прибытии. Она дожидалась его на деревянной скамье, обшитой искусственной кожей, где кто-то перочинным ножом вырезал свастику, а когда учитель пришел и сел рядом с ней, стала трогать его лицо, целовать руку, чтобы удостовериться, что он — рядом, и, слабея от невозможности происходящего, прошептала: «Пошли к тебе!»

И они пошли, петляя проулками и внутренними дворами, наконец поднялись по деревянной винтовой лестнице на третий этаж и зашли в залитую солнцем квартиру, где царил такой безумный, такой ошеломляющий порядок, что Сима подумала: «Может, он завел меня в нежилой дом, а не к себе?» Но не успела испугаться, потому что он открыл шкаф, показал ей стопки бережно сложенных рубашек и, поправляя газету на столе, произнес: «Когда вещь косо лежит, мне кажется, что ей больно».

В окне напротив старуха поливала цветок. Они смотрели на нее, стоя возле аккуратно застеленной кровати, и мысль о том, что можно было бы упасть на эту постель, целуясь, возникла в двух головах одновременно.

Но они этого не сделали, а вместо этого пошли в кафе, где на десерт было пирожное в виде рыбы, от которой Сима отъела хвост, и проговорили до вечера.

— Я люблю тебя.

— Ты мне очень нравишься, но я не хочу, чтобы мы стали близки.

— Я люблю тебя.

— Потому что, как только я пересплю с женщиной, я тут же теряю к ней интерес.

— Я люблю тебя.

— Ты все время это повторяешь… но ведь ты даже не знаешь меня.

Когда они встали, он снял ее жакет со спинки стула, куда она его небрежно — к огорчению собеседника — бросила, вышли из кафе, и он галантно взял ее под руку, чтобы проводить до гостиницы. На улице уже сгущалась тьма, по дороге на двух перекрестках они видели плачущих девушек, а на третьем прогуливался мужчина с огромной собакой на поводке. Сима поняла, что самый счастливый день в ее жизни подходит к концу, и у входа в гостиницу словно спохватилась:

— Ведь мы же могли все это время провести в постели — как жалко, что мы этого не сделали.

В ответ на это учитель пнул ступеньку, а Сима сказала:

— Поцелуй меня! — И он поцеловал ее недвижными солеными губами.

Той ночью ей приснилось, что она ждет его у входа в цирк, куда входят и зрители, и участники представления: клоуны, жонглеры, карликовые лошади, — а его все нет и нет. Она смотрит на часы — сама боялась опоздать, но троллейбус вовремя подошел. Хоть бы ее друг успел, хоть бы и ему повезло с транспортом! Но представление уже началось — даже если он придет, его уже не пустят. Сима проснулась от душераздирающей жалости к нему, оттого, что он не увидит ни клоунов, ни дрессированных болонок, ни акробатов, но, прежде чем разрыдаться, она поняла, что это бы лишь сон.

И вот еще одна беспокойная ночь: она никак не могла заснуть, наверное, с ней все-таки случился маленький солнечный удар, пока ждала электричку. Сима ворочалась с боку на бок и смотрела, как ночной бриз надувает занавеску, но прохладнее от него не становилось, и уже небо в окне начинало сереть, и звуки с улицы доносились все громче — южное утро наступало с ликованием, которое не зависело ни от приезжей девушки, ни от ее друга учителя.

В номере раздался телефонный звонок. Сима Волкова сняла трубку, и администратор произнес: «Соединяю». Послышался незнакомый голос:

— Привет, Сима! Ты меня помнишь? Это вчерашний парень! Таксист.

— Да, помню, — ответила она. — Хочешь приехать?

— Можно? Да, хочу!

Она положила трубку, сама не веря, что только что позвала незнакомого человека к себе в номер, и подумала: «Наверное, он не придет».

Сима ждала больше часа, не слезая с постели, не завтракая, и в конце концов решила, что он не придет.

Но вдруг опять раздался телефонный звонок. «Вас тут внизу дожидаются», — сказал администратор, и она спустилась в холл. Там… стоял таксист, и она пригласила его подняться, правда, пришлось заплатить администратору, потому что тот возражал: мол, посторонние не могут находиться в номере.

«До чего шикарный номер!» — заметил парень, когда они поднялись. А ей и в голову не приходило, что эта комната хоть чем-то хороша: кровать, тумбочка, телефон на ней, окно, выходящее на шумную улицу. Таксист спросил, можно ли здесь курить, но она ответила, что нет, взяла его за руку, а он поцеловал ее податливыми и сильными губами, после чего она уже не могла остановиться.