Поднималась заря над домом с верандой, стоявшем на главной улице Безнадежной, станицы на Северном Кавказе, достаточно отдаленной, чтобы местные называли ее «медвежьим углом».

Но родителей в спальне Катенька не обнаружила.

— Папочка! Мамочка! Вы где? — позвала она.

Потом увидела доктора с женой, уже полностью одетых, в открытой кухне-столовой. Она знала, что ее отец успокаивает маму: с дочерью во время этого путешествия ничего не произойдет, они вовремя поспеют на вокзал, билеты на поезд забронированы, поезд не опоздает, она сядет в аэропорту Шереметьево на самолет «Аэрофлота» и благополучно долетит до лондонского аэропорта Хитроу. А мама успокаивала папу, что Катенька взяла достаточно еды, чтобы не проголодаться во время путешествия, одежду, подходящую для лондонского климата: говорят, там никогда не прекращается дождь и не рассеивается туман. Как показалось Катеньке, они волновались больше, чем она сама.

Катенька знала, что родители сходят с ума от беспокойства, потому что она согласилась на эту загадочную работу в Лондоне. Они так гордились Катенькой, получившей «отлично» на госэкзамене по истории в Московском университете, но когда ее преподаватель академик Беляков показал ей объявление в газете гуманитарных факультетов, отец умолял ее отказаться. Что за люди живут в Лондоне — они что, настолько богаты, что могут нанять себе личного историка? Но Катенька была не в силах устоять. Исследовать семейную историю, проследить забытое прошлое…

Она представляла себе образованного молодого графа Воронцова или князя Голицына, который живет в ветхом лондонском особняке, где полно старинных самоваров, икон и семейных портретов, и который хочет узнать, что стало с его семьей, дворцами, произведениями искусства, относящимися к восемнадцатому столетию, периоду ее специализации, — она мечтала родиться в это время, время изысканности и благородства… Раньше она никогда за границей не бывала, хотя почти пять лет провела в университетском общежитии в далекой Москве. Нет, такую возможность нельзя было упускать: молодым историкам, специализирующимся на восемнадцатом веке, не часто выпадает шанс заработать столь необходимые доллары и поехать в Лондон.

Катенька видела, как доктор Валентин Винский курит сигарету и мерит шагами комнату, а ее мама Татьяна — милое легкое создание с выкрашенными в ярко-красный цвет волосами — хлопочет на кухне. Ей помогала свекровь, которую все называли бабушкой или Бабой. В кухонном чаду Баба — низенькая широкоплечая крестьянка в цветастом платье, красном платке, в каких-то старых носках, закрепленных под коленом резинками, — двигалась словно динозавр в тумане первобытных времен.

От кастрюль с супом и разнообразными гарнирами поднимался такой ароматный густой пар, что обеих женщин было едва видно. Казалось, этот аппетитный пар пропитал собою все стены, как в миллионах других советских домов.

— Вот вы где! — воскликнула Катенька, врываясь в комнату. — Вы давно встали?

— Я глаз не сомкнул! — ответил отец. Он был высокий, смуглый с зелено-карими глазами. Хотя его седые волосы поредели и он вечно уставал, Катеньке он казался похожим на одного из самых красивых киноартистов сороковых годов. — Все собрала?

— Не спеши, папочка!

— Нужно поторопиться….

— Ой, папочка! — Отец и дочь обнялись, у обоих в глазах стояли слезы.

Родители всегда были сентиментальными, а Катенька, младшая из троих детей, была нежным и добрым по натуре «цветочком», баловнем семьи. Ее отец разговаривал мало. Он редко смеялся, а когда открывал рот, говорил как-то нечленораздельно, — но его боготворили те, чьих детей, а то и внуков и даже правнуков он принимал.

«Я не представляю, как мне удалось воспитать такую уверенную, наделенную даром убеждения дочь, как ты, Катенька, — однажды сказал он ей. — Но ты свет моей жизни! Тебе, в отличие от меня, все по плечу». Он не ошибался — она чувствовала, что обладает силой и уверенностью ребенка, которого холили и лелеяли в счастливейшей из семей.

— Не волнуйся, малышка, твой завтрак поспеет вовремя, — сказала Баба, у которой почти не осталось зубов во рту.

— Иди разбуди Клопа, не то он пропустит твой отъезд! — «Клопом» называли Сергея Винского, Катенькиного деда.

Катенька бросилась по коридору к ванной, миновала свою маленькую комнатку с односпальной кроватью, торшером и тумбочкой (стандартный советский набор), да еще со скрученным по углам, испещренным пятнами портретом Майкла Джексона.

Она услышала, как бежит в ванной вода, и почуяла знакомый затхлый запах старых полотенец — еще один атрибут душного провинциального дома. Двери ванной комнаты открылись, и ее встретил густой сладковатый аромат дедовой браги. Клоп, невысокий, обветренный человечек, привыкший жить в деревне, одетый в жилетку и отчаянно пожелтевшие спереди штаны, вышел из ванной, которая была завешана бельем так, что напоминала цыганскую кибитку. Уперев руки в бока и пожевывая беззубым — если не считать редких золотых островков — ртом, он громко пукнул и сказал:

— Слышишь, что я говорю? Доброе утро и удачи тебе, милая девочка! — хрипло захихикал он. Так происходило каждый день. Катенька к этому уже привыкла, но после возвращения домой из университета она стала относиться к этим традициям как-то отчужденно.

— Кошмар! Думаешь, ты в коровнике? — сказала Катенька. — Да что я говорю? Коровы и те ведут себя приличнее! Давай, Клоп, шевелись! Завтрак уже на столе! Я скоро уезжаю!

— И что? Зачем мне торопиться? У меня свои традиции! — усмехнулся он.

— Да, и своими традициями ты дорожишь как никто другой! А провожать меня ты не собираешься?

— С какого перепугу? Скатертью дорога! — Очередная ухмылка. — Послушай, Катенька! Я по радио слышал о новом убийстве! В Киеве орудует серийный убийца, который ест своих жертв, — мозги, печень, можешь представить?

Катенька, покачав головой, вернулась в гостиную.

Клоп жил в своем собственном мире. Теперь, когда сменился строй, он грустил по Советскому Союзу.

Встречаясь со старыми друзьями, он громогласно честил «новых русских»: черные, жиды, бюрократы чертовы!

Ничто не сравнится с негодованием крестьян в маленьких деревушках, подумала Катенька.

Однако крушение коммунизма привело, в числе прочего, и к совершенно неожиданным последствиям: по России прокатилась волна зверских серийных убийств, имели место даже случаи людоедства. Кроме моциона у Клопа было еще одно хобби — он жил историями об убийствах. Катенька вздохнула и вернулась на кухню, чтобы в последний раз — перед Лондоном — позавтракать дома. 

Когда Катенькины родные пошли провожать ее на вокзал, они нарядились как на праздник.

Стоял изумительный день, воздух был бодрящим и удивительно прозрачным. Хорошо в такой день начинать новое дело! Почерневшая корка снега еще покрывала поля, луга и единственную асфальтированную улицу станицы — улицу Суворова (которая до прошлого года была улицей Ленина) с ее унылыми приземистыми домами, единственным украшением которых были разноцветные ставни — у кого красные, у кого голубые. В России весна — лучшее и самое любимое время года. Катенька ощущала, как под грязным покровом прошлогоднего снега начинает бурлить вода. Остатки льда таяли на глазах, свежие ручьи клокотали, пенились, то сливаясь друг с дружкой, то снова разделяясь на рукава. А из-под побежденной снежной корки уже пробивались первые подснежники, стволы деревьев начинали источать сок, жаворонки и синички, приветствуя весну, наполняли воздух радостными трелями.

На Катеньке была кроличья шубка и белые сапожки, джинсовая турецкая мини-юбка и алый свитер, ее любимый, украшенный стеклярусом. Ее отец, в фетровом пальто поверх медицинского халата, нес ее единственную сумку к их белой «Волге». Автомобиль был старым и ржавым, но его просторный салон и добротность напоминали о том хорошем, что было в СССР. «Волга» доктора была предвестником важных событий в домах, к которым она подъезжала: там ожидался визит либо аиста, либо старухи с косой. Клоп, в потертом засаленном коричневом костюме, красной рубахе, застегнутой на все пуговицы, но без галстука, с медалями на груди (за Сталинград, Курск, Берлин), сел с Бабой и Татьяной в машину. Катенька, семейный талисман, станичная героиня, села впереди.