У Каролины подогнулись ноги, она закрыла лицо руками — Лала понимала, чего стоило няне это мгновение. Карло подбежал к ней и поцеловал волосы Каролины.

— Ты мой лучший в мире друг! — сказал мальчик, гладя ее по щеке.

Лала положила руку Каролине на плечо.

— Мы живем в непростое время. Как хорошо, что вы здесь! Каролина, пожалуйста, перестаньте плакать! Я ведь ни на что не напрашивалась. Как и вы, я многим рискую, ввязываясь в это. Я вся на нервах.

— Но вы представляете, как нам надо поступить?

— Да, Каролина, я сделаю все, чтобы помочь детям.

— Она еще раз посмотрела на детей, а они — на нее.

— Кто это? — спросила Снегурочка.

— Снегурочка, будь повежливей! — Лала заметила, что к Каролине вернулось самообладание. — Эта женщина нам поможет.

— А где мама? — спросил Карло.

— Ты, наверное, Карло? — спросила Лала. — У меня кое-что есть для тебя.

Она полезла в холщовую сумку и достала коробочку с печеньем. Лала открыла коробку, Карло разинул рот при виде желтого бисквитного чуда с вкусной начинкой, но остался на месте.

— Я слышала, ты любишь печенье, — добавила Лала, заметив, как Каролина ей улыбается.

— Смотри, Карло, — сказала Снегурочка, — она знает, что ты любишь.

Девочка взяла одно печенье и протянула Карло — мальчик съел. Он взял сестру за руку.

— Привет, Снегурочка, это твоя подружка-подушка? — спросила Лала.

— Вы знаете о подушке?

— Разумеется, Подушка — знаменитость. Привет, товарищ Подушка! Ты намного светлее, чем твоя мама, и у тебя голубые глаза, но рот мамин. А ты, Карло, — вылитый отец.

— Вы знаете маму? — спросила Снегурочка.

— Вы знаете папу? — вторил сестре Карло. Еще бы! — ответила Лала, вспоминая, как она впервые увидела спящую Сашеньку и тут же полюбила ее как собственную дочь. Вспомнила ночи, проведенные у Сашенькиной постели в особняке на Большой Морской, прогулки на санях по улицам Петрограда, вспомнила, как весело было кататься на коньках или скакать на пони по семейному поместью. Она, по сути, была Сашеньке настоящей матерью. Пусть за последние десять лет они почти не виделись — Сашенька жила в безумном мире, который требовал от человека всех сил без остатка, — Лала все равно думала о ней каждый день. Она смотрела на портрет юной институтки в накрахмаленном переднике и разговаривала с фотографией. Кроме того, здесь, на станции, она оказалась не только ради себя или Сашеньки, но и ради Самуила Цейтлина. Теперь, когда Сашенька пала жертвой той самой партии, которой она служила с таким энтузиазмом, Лала могла в последний раз доказать свою безграничную любовь к семье Цейтлиных лишь одним способом — взявшись за доверенное ей рискованное дело. — Я знаю вашу маму лучше кого бы то ни было. Но сейчас не время думать о маме. Мы должны продумать, что нам делать дальше, распланировать следующее приключение. И называйте меня просто Лалой.

— Значит, это ты та самая Лала? — удивилась Снегурочка. — Мамочка рассказывала, что ты каждый день купала ее. Ты мне нравишься. Ты очень подушная.

Две няни переглянулись, улыбнулись, но тут же отвели увлажнившиеся глаза: у каждой сердце разрывалось от этой сцены. Снегурочка одинаково умиляла их обеих.

Они пошли в город, прочь от вокзала, каждая вела за руку ребенка.

— Покачайте меня! — запищал Карло, высоко задирая ноги, оживляясь впервые за несколько дней.

Каролина взяла его за одну руку, Лала — за другую;

Лала не могла избавиться от мысли, что один этап жизни детей завершен, — вот-вот начнется совсем другой.

Сашенька забарабанила в дверь камеры.

— Отведите меня к Кобулову!

Глазок открылся, показался мутный безразличный зрачок, глазок закрылся. Сашенька, изнемогая от жары, опустилась на нары, то погружаясь в тревожную дрему, то снова просыпаясь. Когда ей в последний раз удавалось заснуть хотя бы минут на десять? Она потеряла счет времени. Не знала, когда день, когда ночь. В камере не было окна — только яркая лампочка, которая горела круглые сутки.

Очная ставка с Саганом круто изменила ход дела.

Сашенька думала об этом беспрерывно, то погружаясь в забытье, то снова выныривая из него. Наяву она грезила о детях, о Ване, о Бене Гольдене, обсуждала сама с собой нелепые вопросы: может ли женщина любить двух мужчин сразу: любовника и мужа? Да-да, может, конечно! Но, впадая в тревожное забытье, она словно погружалась в бездонный омут и там уже ничего не видела, ни о чем не думала.

Ее грубо растолкали.

— Не спать!

Она даже не ведала, жив ли Ваня, но знала, что мужа не пощадят. Он был одним из них, ему были известны все страшные тайны, и вот теперь он сам стал изменником. Сашенька страстно захотела увидеть мужа.

Она подумывала о том, чтобы попросить очную ставку с ним, — якобы для того, чтобы подтвердить искренность своих признаний. Но она и боялась: любое подозрение в том, что они сговорились заранее, могло привлечь внимание к детям. Милые, милые Подушечка и Кролик! Они уже выигрывали неделю, отправившись навстречу своему всамделишному приключению.

Она старалась вспомнить их запах, старалась вспомнить интонации Снегурочки, когда та объявляла «танец Подушечки», словно ведущая концерта.

Сашенька изо всех сил пыталась вспомнить эту интонацию в деталях, снова и снова вызывая перед глазами каждую черточку детских личиков. Но иной раз складочка носика, морщинка на лбу ускользали от нее и пропадали в темном бездонном омуте, затягивавшем ее сознание. Может быть, сама природа милосердно дарила ей это забытье, облегчая тем самым ее страдания.

Ее разум отказывался работать. Она с трудом осознавала, что находится в тюрьме: просто влачила существование на «конвейере». Но если она сойдет с ума, то уже не сможет помочь Карло и Снегурочке. Она чувствовала, что пришло время сделать следующий шаг.

Стояла глубокая ночь, когда за ней пришли. Все советское правительство начиная со Сталина работало по ночам. Какой наивной она была, когда Ваня возвращался на рассвете, воняющий псиной, как будто он участвовал в пьяной потасовке в пивной. Ее устраивало то, что его работа секретная, это избавляло от необходимости задавать вопрос, а чем он, собственно, занимался всю ночь? Теперь она знала, как они собирали компромат.

Когда ее привели в преддверие ада — секцию, где проводились допросы, на полпути между рабочими кабинетами, отделанными резными панелями, и внутренней тюрьмой Лубянки, — она испытала странное облегчение, как в тот момент, когда ее арестовали.

Она вошла в кабинет — и получила такой сильный удар дубинкой по спине, что упала. Ее жестоко избивали, она падала и со стонами корчилась на полу.

Удары дубинками — в комнате «работали» двое мужчин — сыпались на спину, грудь, живот, как бы она ни старалась увернуться, но больше ударов приходилось на ноги и ступни. Она кричала от боли, кровь застила ей глаза. На короткое время она старалась представить, что это очень неприятная медицинская процедура, которую просто необходимо пройти, она даже полезна и скоро закончится, но это помогло ненадолго.

По смешанному запаху водки, пота и вареной колбасы, который источали ее мучители, по злобе ударов, которые они наносили ей в грудь и бедра, по довольному хрюканью и по тому, как лихо негодяи размахивали своими дубинками, Сашенька догадалась, что это для них нечто вроде развлечения. Может, ее просьба помешала застолью в клубе НКВД или оргии на одной из конспиративных квартир.

Чекисты, тяжело дыша, внезапно прекратили избиение. Сашенька, дрожа и с трудом ловя ртом воздух, вытерла глаза, косясь на Кобулова с Родосом, которые были в сапогах, белых сорочках и галифе. Они стояли рядом, такие разные, но с одинаковыми глазами: налитыми кровью, желтыми и дикими, как у волков, которые попали в свет фар.

— Я хочу сознаться, — заявила она громко, насколько хватило сил. — Во всем. Умоляю, прекратите немедленно!

— Ура! Ура! — закричал Кобулов, подпрыгивая, как школьник на футбольном матче. — Христос воскрес!