Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— На вашей щеке образовался громадный синяк.

Сине-черный. Сашенька осторожно коснулась щеки.

Было очень больно — вероятно, перелом.

— Начнем сначала. Вспомните своего дядю Менделя! Не вынуждайте нас применять силу! Начинайте признаваться! Потом вы поспите и с отоплением вашей камеры что-нибудь придумаем. Хотите ночью поспать?

— Мне не в чем признаваться, я невиновна.

— Как же вы тогда объясняете факт своего ареста? Вы считаете меня клоуном, а товарища Берию бездельником?

— Я сама ничего не понимаю. Могу только предположить, что это какая-то ошибка, недоразумение, вызванное, возможно, стечением обстоятельств.

— Партия не признает стечения обстоятельств, — ответил Могильчук. — Вы встретили в кабинете товарища Берии следователя Родоса? Вот это человек!

Легенда органов, скорее, похож на опасного зверя: временами нам приходится сдерживать его, чтобы он не поубивал арестованных. Честно признаться, он на этой неделе покалечил нескольких близких вам людей. Он говорит, что ему застит глаза красный туман и он забывается. Он ненавидит таких, как вы, Сашенька. Ненавидит интеллигентов! Если вы не одумаетесь, то скоро встретитесь с ним. Но вам повезло. Я дам вам еще один шанс. Я приглашу сюда того, кто освежит вам память.

Он поднял телефонную трубку. Давайте гостинец! — добродушно велел он.

Он улыбнулся Сашеньке, снял и опять надел очки, проверил прическу.

Они ожидали молча. Зазвонил телефон.

— Да-да, товарищ, мы вас ждем.

Могильчук на мгновение вышел из комнаты и тут же вернулся.

— Просто проверяю, все ли в порядке.

— Можно мне стакан воды? — Про себя Сашенька повторяла Ванины наставления, потом тихонько пропела под нос: — Снегурочка, Карло, Подушка, Кролик.

Могильчук наливал ей воды, когда дверь распахнулась и, делая вид, что не хочет мешать, подняв огромные руки, пальцы которых были унизаны блестящими кольцами, вошел Кобулов.

— Сделайте вид, что меня нет, товарищ следователь, я спрячусь в углу! — Совсем как директор школы, который садится за последнюю парту, чтобы видеть учителя и класс, эта надушенная громадина, скрестив ноги, облокотилась на стену.

Раздался стук в дверь.

— Представление для вас! — прошептал Кобулов и наморщил нос. Сашенька отвернулась.

— Устала? — прошипел он.

— Войдите! — пригласил Могильчук. — Сейчас начнется очная ставка.

Дверь открылась, и вошел давешний мучитель из кабинета Берии.

— Товарищ Родос, добро пожаловать!

В животе у Сашеньки испуганной бабочкой забился животный ужас. Родос двигался неспешно, как будто был сделан из ржавого железа. Он кивнул товарищам и посмотрел Сашеньке прямо в глаза. Сел в кресло рядом с Могильчуком и стал теребить длинные рыжие волоски, торчащие из бородавки на его подбородке.

Представление разыгрывалось специально для Сашеньки: Кобулов был заодно с Могильчуком и Родосом — «хороший и плохой» следователи. Чтобы ее сломать? Нет, у них были другие, далеко идущие цели: им нужен был бедный дядя Мендель. Остатки прирожденного оптимизма не покидали Сашеньку — она переживет и это. Ясно как день: никто из них еще не сломался.

Так кого они привели, чтобы удивить ее? Менделя она уже видела — жуткое, душераздирающее зрелище.

Если это Ваня и он возвел на нее напраслину, она поймет — после обработки Родоса он перешел в другой мир. Если она не признается, то еще сможет выжить.

Если это Беня, его винить нельзя. Она звонила ему в тот день, чтобы сказать: «Я тебя люблю». Она опять его любила, убежденная в том, что он такая же невинная жертва, как и она сама. Если она не выйдет с Лубянки, то навсегда останется ему благодарна, что познала настоящую любовь.

Но сама она не признается, кто бы что ни говорил, потому что она невиновна. А если не признается, когда-нибудь ее выпустят и она сможет забрать Снегурочку и Карло. Все ради детей.

Двери распахнулись.

Сашенька с дурным предчувствием опустила глаза. Вот оно.

Боковым зрением она увидела, как в проеме двери замаячила высохшая фигура.

— Садитесь, осужденный, — пригласил Родос, указывая на стул напротив Сашеньки. — Вон туда!

Худой старик в синей тюремной робе колебался, указывая на себя пальцем.

— Да-да, вы! Садитесь, осужденный! Живее!

Ее пронзила догадка. Это ее отец? У нее сдавило горло. Он жив? Он дал против нее показания? Это не имело значения: если он жив, она будет просто счастлива.

Папочка! Что бы они с ним ни сделали, что бы он ни сделал ей, Сашеньке захотелось просто обнять отца. А поцеловать его позволят?

— Подследственная Цейтлина-Палицына! — прорычал Родос. — Посмотрите на осужденного.

40

«Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Дорогой Коба! Обращаюсь к Вам как старый товарищ, которого Вы знаете больше двадцати пяти лет. Все эти годы я верно служил партии и лично Вам как ее испытанному вождю и ни разу не отклонился от генеральной линии.

Убежден, что своим выдвижением на ответственные посты в нашей великой рабоче-крестьянской партии я обязан исключительно Вашему доверию и заботе. Я готов безусловно подчиниться любому решению Центрального комитета, но я не могу не выразить протест в отношении методов «расследования», применявшихся ко мне сотрудниками органов.

Мне уже шестьдесят один год, и здоровье мое подорвано: затемнение в правом легком, стенокардия и сердечная недостаточность, общая физическая слабость вследствие перенесенного в детстве полиомиелита, жестокий ревматизм — последствия царской каторги и длительной сибирской ссылки. Как член ЦК считаю необходимым сообщить Вам, члену Политбюро и Генеральному секретарю ЦК, следующее: как только меня доставили во внутреннюю тюрьму на Лубянке, от меня потребовали признаний в том, что я являюсь агентом иностранных разведок. Когда же я отказался, три человека повалили меня на ковер и стали зверски избивать резиновыми дубинками, нанося удары по ногам и пяткам. В результате я потерял способность передвигаться, а тело покрылось синяками и кровоподтеками.

В дальнейшем меня избивали ежедневно кожаным ремнем и резиновыми дубинками, нанося удары по тем же местам.

Боль была такой сильной, словно меня облили кипятком или кислотой. Я многократно терял сознание, плакал, кричал и умолял своих мучителей сообщить Вам, товарищ Сталин, через что мне приходится пройти. Когда я упомянул Ваше имя, меня ударили по лицу, сломав нос, скулу и мои очки, без которых я фактически слеп. К тому же меня стали бить по позвоночнику.

Большевистская гордость едва позволяет мне рассказать Вам, уважаемый и любимый товарищ Сталин, о том, что произошло дальше. Даже говорить об этом мне очень больно: когда я, избитый и совершенно беспомощный, лежал на полу, упорно отказываясь лгать партии, следователи запятнали самое имя партии Ленина — Сталина. Они справили малую нужду прямо мне на лицо и в глаза. Даже на каторге я никогда не испытывал ничего и близко похожего на этот страх и эту боль.

Сейчас я нахожусь в своей камере, все во мне дрожит, даже карандаш и то трудно удержать в руках.

Я запуган до такой невероятной степени — я, революционер с почти сорокалетним стажем, — что испытываю чудовищное искушение солгать Вам, Иосиф Виссарионович, и обвинить себя и других товарищей (в том числе ряд честных ответственных работников), хотя это уже само по себе было бы преступлением перед партией.

Я отдаю себе полный отчет в том, что нашему великому государству для защиты своих завоеваний и победы над врагами необходимо и такое оружие, как террор. Я поддерживаю наши доблестные органы в их борьбе с врагами народа и иностранными шпионами. Сам по себе я мало что значу; наша партия и ее благородные цели — вот что действительно ценно. И все же я уверен, что Вам ничего не известно об описанной мною практике следствия. Поэтому я прошу Вас — уважаемого давнего товарища, великого вождя рабочего класса, нашего Ленина сегодня — разобраться в данном вопросе и избавить от незаслуженных страданий людей, искренне преданных делу партии и лично Вам, товарищ Сталин.

82
{"b":"263665","o":1}