Собираясь окунуться с головой в петроградскую ночь, Цейтлин надел новый крахмальный воротничок, фрак, к которому приколол орден Св. Владимира второй степени — награду, которой могли похвастать считаные капиталисты-евреи.

Уже спустившись по лестнице, он на секунду задержался у покрытой изящными изразцами голландской печи: нужно сообщить теще с тестем о Сашеньке. Его жене, конечно, и в голову не пришло сказать что-либо своим родителям. Миновав гостиную и столовую, стены которых были затянуты светло-желтым и кирпично-красным шелком, он открыл обитую простым сукном дверь, ведущую на черный ход, в темные недра дома. Здесь витали совсем другие ароматы: воздух был пропитан запахами масла, вареной капусты и пота. «Вот тебе, — подумал Цейтлин, — и настоящая Россия».

Внизу жили шофер и повариха, но он направился совсем в другую сторону: Цейтлин стал подниматься по черной лестнице. На полпути он, обессиленный, испытывая головокружение, наткнулся на дверной косяк. То ли сердце пошаливало, то ли с желудком проблемы, то ли приступ неврастении? Неужели он тут и умрет? Гидеон был прав, лучше позвонить доктору Гемпу.

Чья-то рука легла на его плечо, и барон он неожиданности сильно вздрогнул. Это была его старая нянюшка Шифра — призрак в оранжевом халате и мягких тапочках; до того как в доме появилась Лала, она воспитывала Сашеньку.

— Ты одобришь меню на сегодня? — проговорила она надтреснутым голосом. Все слуги продолжали притворяться, что старуха Шифра по-прежнему ведет хозяйство, хотя теперь кухней заведовала Дельфина.

Шифру тактично отодвинули в сторону.

— Я тут спросила совета у высших сил. Заглянула в Книгу Жизни. С ней все будет хорошо. Хочешь горячего какао, Самойло?

Цейтлин взглянул на меню, которое ему уже показывала Дельфина, и кивнул в знак одобрения, но от какао отказался… Старуха исчезла в лабиринтах дома так же неслышно, как и появилась.

Оставшись один, барон, к собственному удивлению, почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Его дом внезапно показался ему чужим: слишком велик, слишком много в нем незнакомых людей. Где сейчас его дорогая Сашенька? С накатившим вдруг ужасом он осознал, что дочь — единственное, что у него есть.

Потом он вновь стал богатым и могущественным бароном. Как у него, Цейтлина, может не получиться уладить это дело? Никто не осмелится грубо обращаться с его девочкой, ведь всем, разумеется, известны его связи с Их Императорскими Величествами!

Его адвокат Флек уже едет; министр внутренних дел уже звонит начальнику полиции, который, в свою очередь, звонит директору Отдельного жандармского корпуса, а тот уже будет отдавать приказ непосредственно начальнику тайной полиции. Он не может допустить того, чтобы его дочь ночевала в полицейском участке, осталась одна в тюремной камере. Но что она сделала?

Она казалась такой скромной, такой порядочной, даже слишком серьезной для ее возраста.

Слуги жили выше, но он остановился на втором этаже, открыл металлическую дверь, которая вела к апартаментам над гаражом. Здесь царил более чуждый, но в то же время и более знакомый Самуилу запах: куриного жира, фаршированной рыбы, жареного картофеля и вишняка. Отметив, что на дверном косяке вновь прибили мезузу [5], ^{1}который набожные евреи вешают на дверной косяк. В 1915 году великий князь Николай Николаевич, главнокомандующий русской армией, объявил всех евреев потенциальными немецкими шпионами и выслал их с насиженных мест. Им дали всего лишь несколько часов, чтобы погрузить на телеги все нажитое веками добро. Цейтлину удалось спасти тещу с тестем: он нелегально, поскольку они не имели соответствующего разрешения, поселил их в Петрограде. И, искренне порицая поведение своей дочери-безбожницы, они невольно гордились тем, что их Ариадна вышла за Цейтлина, человека, который владел нефтяными промыслами в Баку, кораблями в Одессе, лесными угодьями на Украине…

Цейтлин открыл дверь, ведущую, как он любил говорить, в «цирк-шапито».

Большая комната была забита стопками книг, готовых вот-вот упасть, подсвечниками, холщовыми сумками и приоткрытыми сундуками. Посреди всего этого стоял высокий белобородый старик с пейсами, в черном сюртуке и кипе. Обратившись лицом на восток, к Иерусалиму, он заканчивал молитву и читал восемнадцать раз подряд «Благослови, Господи!».

Серебряной указкой он водил по Талмуду, на который было наброшено шелковое покрывало, ибо Слово Божие не должно быть открыто взору.

Пусть Абрам и Мириам не были его отцом и матерью, но они оставались той последней ниточкой, которая связывала Самуила Цейтлина с миром его детства. «Это мои корни», — с грустью подумал он.

Раввин Авраам Бармакид, в прошлом известный туробинский раввин с собственной паствой и последователями, сейчас был окружен разными религиозными атрибутами, которые раньше украшали его синагогу и кабинет. Здесь был ковчег со скрижалями в бархатных переплетах с серебристыми цепочками; настороже стояли золотые львы с красными глазами-бусинами и гривами из голубых камней. Поговаривали, что раввин мог творить чудеса.

Его губы двигались быстро, на лице отражалась возвышенность и красота священных слов, по контрасту с нынешними временами беспорядков и низвержений.

Он недавно отпраздновал Йом-Киппур и Дни покаяния в этом безбожном доме — однако, потеряв все, оставался здесь единственным счастливцем.

— Самуил, ты? — послышался низкий грудной голос. В крохотной кухоньке у плиты стояла жена раввина, Мириам, в шелковом халате.

— Сашеньку арестовали, — сообщил Самуил.

— О горе мне! — заплакала Мириам в голос. — Перед светом еще темнее мгла! Это наше наказание, наша геенна огненная! Наказание за детей, которые забыли Бога, отступники! Мы-то уже давно умерли, а человек, слава Богу, может умереть только один раз. Мой сын Мендель — анархист-безбожник; Ариадна — заблудшая овца, которая, храни ее Всевышний, каждую ночь полуголая уходит из дому! А сейчас в беде и наша Сашенька, наше золотко!

В детстве у Сашеньки были золотистые локоны, поэтому бабушка и дед продолжали называть ее золотком.

— Ну, не будем терять времени даром. — Старуха стала наливать мед в тарелку.

— Что это вы затеяли?

— Медовик и куриный супчик для Сашеньки. В тюрьму. Благодаря домашним кумушкам им уже было все известно.

Цейтлин чуть не расплакался — пока он звонил министрам, жена старого раввина пекла медовик для своей внучки. Ему даже не верилось, что это родители Ариадны. Как мог вырасти такой тепличный цветок на этом еврейском дворе?

Он наблюдал за Мириам, как раньше наблюдал за собственной матерью на их кухне в доме, находившемся в черте оседлости.

— Мне даже неизвестно, за что ее арестовали, — прошептал Цейтлин.

Цейтлин гордился, что никогда не был по-настоящему православным.

Не было в этом необходимости. Будучи купцом первой гильдии, он имел право оставаться в Петрограде, несмотря на то что он еврей, — и незадолго до начала войны его повысили до ранга тайного императорского советника, который приравнивался к чину генерал-лейтенанта согласно Табели о рангах. Но несмотря ни на что, он оставался евреем, осторожным, но все-таки евреем. Он до сих пор помнил мелодию Кол-Нидр и волнение, когда задаешь Четыре Вопроса на Пейсах.

— Самуил, на тебе лица нет, — сказала Мириам. — Сядь! Выпей!

Она дала ему стопку вишневки, барон залпом выпил, чуть тряхнул головой, вернул теще пустую стопку и поспешил вниз, на ходу принимая у Пантелеймона свою бобровую шубу и шапку. Теперь он был готов действовать.

В лунном свете тускло поблескивал лед на замерзшем канале. Сани ротмистра Сагана остановились у здания Департамента полиции на Фонтанке, 16. Саган лифтом поднялся наверх, миновал два контрольных пункта и вошел в святая святых — Охранное отделение. Даже глубокой ночью «сливки» охранки работали не покладая рук — молодые чиновники в пенсне и синей форме разбирали картотеку (голубые карточки для большевиков, красные — для эсеров) и вносили новые имена в гигантскую таблицу революционных групп.