И, посмотрев в последний раз на плененную душу, находящуюся за зрачками Корделии, на ту душу, о присутствии которой она не имела ни малейшего подозрения, Харкендер грубо пропихнул девушку в дверь, отправляя вниз, в нескончаемую тьму.

Ее крик прозвучал безо всякого эха. Эху не от чего было отдаваться. Тьма отбросила прочь этот звук и приняла Корделию в свои объятия.

Навечно…

* * *

Когда водоворот, наконец, отпустил его, Габриэль вздохнул с облегчением и благодарностью. В твердости и неколебимости содержалась определенная безопасность и надежность, и, хотя действие этого безумного кружения сквозь пустоту уже стало постепенно переходить в спокойную эйфорию, мальчик еще не мог отдался всецело ее чистому экстазу.

Габриэль ничуть не удивился, когда плавно полетел вниз, опять на поверхность земли, и обнаружил, что его тело, несмотря на обретенную успокоительную плотность, способно погружаться в фактуру дома, входя в кирпичные стены. Он, как будто заново рождался и формировался в каком-то месте среди стен, в какой-то комнате, где, кажется, cобралась и сфокусировалась целая вселенная.

Корделия! закричал Лидиард в отчаянии, считая, что он уже потерял любимую, пока она падала, но вместо того соединился с каким-то другим падением, беспомощно введенный в заблуждение таким перепутанным смешением эмоций.

Гапбриэль точно не знал, где находится, хотя прежде и видел это помещение во сне. Он очутился в центре искусно украшенного колеса, а оно было начертано на полу чердачного помещения Джейкоба Харкендера, наверху красовался многоцветный стеклянный купол.

Его появление вызвало два совершенно различных крика изумления: один — громкий и экзальтированный, раздался из уст Джейкоба Харкендера. Другой — резкий и недоверчивый, вырвался из горла миссис Муррелл.

— Разве я вам не говорил? — спросил Харкендер, лицо у него побелело, и на нем ясно выступили следы страдания, — Разве я вам не говорил, что могу вызывать духов из глубин вселенной?

Склонившийся на колени колдун был по пояс голым и прикреплен к железной паутине. Из десятка различных ран у него на спине струилась кровь. Миссис Муррел же была полностью одета в теплую одежду, в правой руке она держала пучок березовых розог, плотно связанный. Она уронила этот пучок и опасной бритвой обрезала веревки, связывавшие Харкендеру запястья, чтобы освободить его.

Харкендер развел руки в стороны, как бы для того, чтобы принять Габриэля в нежнейшие объятия, но Габриэль, всего на краткое мгновение встретившись со взглядом Харкендера, отвел глаза и посмотрел на рисунки, изображенные красками на полу, оценивая их сложность.

— Откуда ты появился? — спросила миссис Муррелл, и голос ее был хриплым от напряжения и скепсиса. — Как ты сюда попал?

— Я с ветром прилетел. — отвечал Габриэль, понимая, что необходимо дать какое-то объяснение. — Я попал…

Он заметил, что миссис Муррелл не понравилась первая часть его ответа, но ничего другого придумать не смог. Когда же он взглянул на Харкендера, который все еще усиленно пытался встать на ноги, он заметил, что колдуну его слова понравились гораздо больше. Харкендеру было довольно таинственности и обещания необычного.

— Я знал, вервольфы не смогут тебя долго держать, — взволнованно выговорил маг, поспешно натягивая рубашку. — Несмотря на то, что они прожили тысячи лет, в душе они животные и даже не попытались культивировать в себе привычку к обучению. В то время как Адам Глинн покоится в могиле, нетерпеливо ожидая, когда мир сделался местом получше прежнего, работа по исследованиям явлений должна продолжаться, пусть даже всего лишь смертными людьми. Но она должна идти!

—  За мной явится Мандорла, — сообщил Габриэль, сам не понимая, могут ли его слова оказаться предостережением или угрозой. — И Моруэнна тоже, и Перрис, и Сири. Они придут как волки, если им удастся.

Сказав это, он вспомнил ужас того маленького мальчика, наблюдавшего превращение Мандорлы, тот необычный ужас, в котором было так мало удивления и неожиданности, и так много ощущения вины, за которую Ад расплачивался гневом.

Моруэнна прийти не сможет, подумал Лидиард, и не так уж я уверен в Мандорле.

—  Вервольфы не могут причинить мне вреда, — самоуверенно сказал Харкендер. — Я более могущественен, чем они в состоянии вообразить. Теперь с твоей помощью я могу все что угодно преодолеть и открыть.

А ведь это, подумал Лидиард, надежда, но не убежденность.

Что-то внутри Габриэля тоже это понимало, и опять ребенок чувствовал, что в его душе шевелится что-то странное и чуждое. Оно показывало такие вещи, которых он и знать-то не должен, и это делало его таким, каким ему вовсе не следовало быть.

И впервые Харкендер принял его в свои объятия, как мог бы обнять отец давно потерянного сына.

— Габриэль! — Его голос был едва слышен.

Габриэль не мог определить, что за мысли и чувства таятся в мозгу колдуна. Он не мог увидеть этот разум своим внутренним взором и не мог знать, какая гипнотическая сила содержится в его имени, произнесенном шепотом. Но он сопротивлялся, не желая, чтобы его удерживали, и Харкендер отпустил его.

Харкендер с беспокойством отступил назад, оставив Габриэля стоять в одиночестве в центре его карты вселенского опыта, колеса всемирной мудрости, раскрашенного микрокосма. И миссис Муррелл тоже отступила, и похоже было на то, что она охотно вжалась бы в самую стену, если бы только могла.

Габриэль опустил голову, чтобы посмотреть на окрашенный кровью чертеж, где Харкендер изобразил путь страдания и продолжил его дальше, в сверхчувствительную область. Мальчик робко дотронулся до краешка, как будто ожидал, что может прилипнуть. Затем поднял голову к разноцветному куполу, освещенному изнутри, и вспомнил о зеркале, которое Мандорла дала ему вместо игрушки.

Теперь стояла ночь, но он мог себе представить, как блистательно должно выглядеть это великолепие красок при полном дневном освещении. Подумав об этом, он не удержался от того, чтобы исполнить свою прихоть и сделать так, как научился проделывать с зеркалом, и он выудил солнечного зайчика из-за купола, из самой вселенной, и вот все помещение уже купалось в радужных лучах.

Мальчик не произнес ни слова, ведь он не нуждался ни в чарах, ни в заклинаниях, чтобы выполнить задуманное, он только вытянул правую руку вверх, как бы желая поймать единственный лучик волшебного света в раскрытую ладонь, совершенно невинным образом.

Крошечная струйка превратилась в могучий поток.

Буйство красок, возникшее по его повелению, заставило Габриэля затаить дыхание. Свет, вызванный им, был ярче и белее самого буйного солнечного освещения. Когда он струился сквозь цветное стекло, он, кажется, расплавлял тот материал, из которого был сделан купол. А вместо того, чтобы изгибаться над мальчиком дугой, точно огромное выпуклое окно, купол полностью исчез, и там, где свет падал на раскрашенный отполированный пол, доски с легкостью растворились, осталась только древо познания и смысла.

Габриэль и Лидиард услышали, как закричал Харкендер, но не в гневе, а в полнейшем восторге, как будто бы чудо наполнило экстазом его темную душу.

А Габриэль понял, что он сам изменяется в этом каскаде света, он перестал быть маленьким ребенком в изодранной ночной рубашонке, но сделался высоким ангелом, точно так же, как те, которых он видел на картинах Блатера Клера, с большими похожими на голубиные, крыльями, с ослепительным нимбом и глазами невообразимо чистой голубизны. Габриэль! крикнул Лидиард, и убедился что, по крайней мере, один раз его услышали.

И Габриэль произнес голосом, который принадлежал именно ему, это был его собственный, а не тот, другой, каким он говорил прежде:

— Я ангел радости и ангел избавления, я ангел Господа.

И когда душа Лидиарда в нем заколебалась и исчезла совсем, в естестве Габриэля произошел такой взрыв энергии, что, казалось, сами стены всего мира развалились на куски. Лидиард, зная, что у него есть еще время для одного последнего дыхания мысли, прежде чем он вернется с небес в адскую пропасть, выкрикнул, руководимый инстинктом: