О, да, — цинично подумал Амалакс. — Но у вас, полагаю, есть выбор, и все же вы пребываете в человеческом образе день за днем, оборачиваясь волками лишь ненадолго.

—  Мне говорили, что меня сотворил Бог, — заметил Габриэль не без задней мысли, — по своему образу и подобию.

— Так тебя учили сестры-монахини в Хадлстоуне. — с презрением обронила Моруэнна, — И учили тебя заодно, что человек рожден для страдания, что он должен нести бремя грехов, своих и своих отцов. Но мы не из этого племени, ты и я.

— Они учили, что Иисус явился за нас пострадать, — задумчиво произнес Габриэль. — Я никогда не мог понять, почему мы тоже должны страдать. После Него.

— Не следует говорить «мы», — сказала она ему. — Не за нас их спаситель пошел на смерть, и мы не должны сколько-нибудь разделять его боль, если знаем, как избежать ее. Ты мог бы научиться превращаться в волка, Габриэль, если бы только захотел. И, возможно, больше, чем просто волком, если бы хорошо учился. И если ты такой умный, как считает Мандорла, ты мог бы научиться самому сложному, то есть, быть волком все время, и никогда не становиться больше мыслящим созданием.

— Сомнительное счастье, — подумал Амалакс, которого ничуть не убедили заявления Моруэнны о том, как чудесно быть волком. — Но если это и есть то, чего ты желаешь, почему ты надеешься, что мальчишка может освободить тебя от твоего получеловечьего житья-бытья? Или думаешь, он научится колдовать над тобой не хуже, чем над собой?

Габриэлю любопытно было подслушивать рассуждения Амалакса насчет того, зачем мальчик нужен Моруэнне, и что у него может быть общего с вервольфами. Но Амалакс похоже считал, что Мандорла хочет большего, чем просто никогда не становиться человеком.

— Не знаю, — признался Габриэль. — Не думаю, что мне бы это понравилось.

— Ты не можешь этого знать, — мягко произнесла Моруэнна. — Но это невинность, а ее легко теряют. Волк не может спросить себя, что ему нравится, а что нет. И благословение этого неведения — значительно больше, чем любая награда, которой может удостоиться сознание, полное надежды, страха и чувства обреченности. Волк не может думать. Он охотится. Голод — воля, ведущая его, а насыщение — экстаз, вкус крови — слава. Сестры рассказывали тебе о Небесах, Габриэль? Осмелюсь заметить, они наверняка больше рассказывали об Аде, который они куда лучше способны представить себе и описать. Я скажу тебе другое: Небеса — это, когда волк охотится, Габриэль. Ад же — это просто, когда ты человек… даже в радости, даже в счастьи, даже в добродетели, даже в торжестве. Ад здесь, Габриэль, а не далеко внизу в недрах земли, и не для Сатаны он был создан, а для людей. Но нет Небес для людей. А только для птиц и зверей. И для Других, таких, как мы, которые могли бы научиться отбрасывать все человеческое, что падает, как тень, на наши тела и души, и насладиться истинными благами преображения. Забудь о Спасителе, о котором тебе твердили сестры. Ты должен научиться самому себе быть спасителем ради всех нас.

Оттуда, где стоял Амалакс, он не видел лица Моруэнны, а лишь изгиб ее прекрасной спины и длинные чудные локоны. Габирэль ощутил в уме соглядатая, некое изощренное удовлетворение, порожденное его бредовой фантазией. Амалакс, слушая эти речи, вообразил, что ее лицо охвачено страстью провидицы. И хотя не был уверен, что зрелище ему понравилось бы, все же сам образ и его созерцание приводили Калеба в приятное возбуждение. Амалакс не мог не желать Моруэнны, точно так же, как не мог не желать Мандорлы, но знал, что никогда не получит от них то, что то, чего он жаждет. Не сможет ни купить, ни взять силой. И эта беспомощность наполняла его гневом. И умножала его решимость добиться для себя той доли волшебной силы, какую он мог бы получить, от них и через них. Из-за того, что Амалакс был их союзником, он был и самым страстным из множества их врагов, и был достаточно смышлен, чтобы понимать парадоксальность этого положения.

Габриэль, несмотря на то, что был еще только демонической пиявкой, жадно впитывавшей опыт других, достаточно насытился теперь новыми знаниями, чтобы понять и оценить озарение Амалакса.

Они воображают, что мальчик у них в лапах, — говорил себе Калеб. — Но они ошибаются. Это мой дом, и мальчишка мой, и когда я узнаю, какая от него польза, и на что он годится, именно от него я и те, кому я это предоставлю, получим все сполна.

Габриэль понимал то, чего не понимал Амалакс: сколько нелепого безумства в этой браваде. Он знал, что мощь демона — это его мощь, и теперь, когда он принял эту мощь как свою, ни один простой смертный не сможет его использовать. Мальчик уже начал задумываться, есть ли в мире кто-нибудь еще, считая и Мандорлу, могущественней его.

— Не знаю, — покривив душой, сказал Габриэль. — Я не могу быть волком, потому что не знаю, как. И не знаю, кто я, если я не человек.

— Не бойся, — мягко произнесла Моруэнна. — Тебе больше никого и ничего не надо бояться. Теперь мы о тебе позаботимся. Мандорла научит тебя всему, что тебе надо знать. И, хотя ты не волк, ты все же нашего племени, а не людского.

— Я плохо представляю себе разницу между этими племенами, — сказал Габирэль с жалобной неискренностью. И внезапно ощутил испуг и стыд, услышав новые мысли Амалакса:

Врешь, мальчонка! Ты не можешь не знать, в чем разница, ты ее знаешь. Это не просто что-то выставленное перед тобой, точно придворный портрет, намалеванный каким-нибудь живописцем. Это то, что внутри. И ты в сердце своем всегда можешь отличить одного от другого. Когда ты поглядишь на человека вроде меня, ты можешь подумать, что видишь беса, но в сердце своем ты знаешь, что я только человек.

Но другая часть Амалакса, «Как странно, порой кажется, что в нем больше, чем одна душа» — подумал Габриэль, считала, что мальчик пока не оборотень и не чародей, и, несмотря на то, что у него какая-то иная сущность, его можно мучить и заставлять страдать. И если бы только не страх перед возмездием вервольфов, Амалакс не замедлил воспользоваться этим. И снова в нем заговорила похоть, ведь он не мог начисто отбросить ее, пока все соблазнительные изгибы тела Моруэнны четко проступали под тонкой рубашонкой.

— Ты довольно скоро почувствуешь разницу, — заметил из-за двери голос, вмешавшийся в их разговор. — Ты научился пробуждать свет в зеркале намного быстрее, чем я могла надеяться, и скоро в состоянии будешь приступить к изучению путей боли. Тогда тебя покинут все страхи, и ты обретешь свое истинное наследие. Мечтай, малыш, мечтай, о такой силе, которая может завершить этот пустой век пустых людей… — И здесь Мандорла остановилась, но Габриэль, казалось, слышал, как она мысленно продолжает: «… и расколоть свод тьмы, в который заключает сейчас земля, и вновь выстроить хрустальные сферы Эдема».

Он в изумлении поднял глаза, и Мандорла встретила его испуганный взгляд. Ее бездонные фиалковые очи сияли. Она улыбнулась, как будто поняла по его движению, что он, конечно, слышал те мысли, которые она умышленно вложила в его голову.

— О да, — произнесла она мягче, чем ей когда-либо удавалось на его памяти — И это. Пока мы не узнаем, где пределы твоей мощи, мы можем на что-нибудь надеяться. И если ты все-таки более скромный ангел, чем мы считаем, есть все же тот, кто призвал тебя, и кто по-настоящему дал тебе жизнь. Боги пробуждаются из своего векового сна, милый Габриэль, и мир содрогается на ободке котла Творения.

Незримая паутина, которая опутывает мир, чудом стала зрима, всякая видимая сущность обернута ею несколько раз. Самый глубокий слой, ближайший к сути вещей, изодран и потрепан, но поверх него накладывается слой за слоем новая паутина, крепкая и ровная, и она сейчас блестит от росы, которая есть чистый свет, упавший с небес.

С каждого отдельно стоящего дерева свисает с полдюжины свадебных платьев, а там, где деревья образуют лес, кроны увенчаны туманной белизной, превращающейся в темный лабиринт у корней. Каждая река протекает под бессчетными шелковыми мостами, каждая дорога уставлена великим множеством ловушек, захватывающих души тех, кто едет верхом, в экипажах или на тележках. Каждое здание подобно куколке в серебристом коконе, каждая дверь и каждое окно плотно затканы паутиной, хотя, те, кто живут внутри, не знают, насколько основательно они заточены и как надежно погребены их души.