— Я больше верю в ее суждения. — задумчиво произнес Пелорус — И знаю: то, что она видела, она начала понимать лучше, намного лучше, чем ты.

Мандорла покачала головой.

— Когда-нибудь, я снова смогу отыскать Дэвида Лидиарда. — проговорила она легкомысленно, — Будет интересно столкнуться с его славной человечностью и поглядеть, насколько в действительности тверда его любовь к хорошенькой Корделии. Нет, я ни за что не причиню ему страдания, но, если мне как следует попытаться, быть может, я могла бы дать ему хотя бы крошечный проблеск радости.

— А тем временем, ты, без сомнения, найдешь себе более богатого мужчину с комфортабельным домом. — подхватил Пелорус, — И хотя ты презираешь то удовольствие, которое люди находят в роскоши, ты все-таки решишь передохнуть и пожить в безопасности, вдали от стаи, и задумаешь следующий безумный план действий, который тебя захватит.

А время от времени ты будешь мне писать и приглашать меня приехать к тебе и присоединиться к твоим развлечениям, и я с некоторой регулярностью стану навешать моих братьев и сестер и перекинуться с тобой словечком, как мы это делаем сейчас. Но в кармане у меня будет оружие, и, хотя мой взгляд будет смотреть на тебя с восхищением, я никогда, никогда не отдамся в твою власть. Несомненно, хорошо и покойно уснуть навсегда, но в этом сне нет сновидений. И даже ты, которая не могла бы слушать волю Махалалеля и не внимать ей, всегда жаждешь вернуться к полному надежд бодрствованию и к борьбе с миром. Мы, в конце концов, не ангелы.

— Мы не ангелы. — согласилась Мандорла, — Потому что мы волки.

— Увы, мы более не волки. — вздохнул Пелорус, — Мы всего лишь лондонские вервольфы, мы не имеем ни настоящего места в реальном мире, ни веры, и мы не можем создать их для себя, как бы ни старались.

— Но мы доживем до того, чтобы увидеть конец, когда бы и как бы он ни пришел. — зловеще произнесла Мандорла, — Мы доживем до конца, а Таллентайр — нет.

— А вот теперь я знаю, ты и в самом деле не увидела того, что видел Таллентайр. — вскинулся на нее Пелорус. — Потому что, если бы ты это видела, ты бы знала, ты бы поняла, радость и триумф Таллентайра. Они в том, что он вовсе не нуждается в возможности увидеть конец, и ему не нужно помнить начало. Потому что в том мире, который видит он, не может быть никаких следов разумного начала и никаких перспектив значимого конца. И это лучший вид зрения, Мандорла, безусловно, лучший.

Она, разумеется, не могла ему поверить. В глубине души она оставалась волчицей, и все ее сны и мечтания сосредоточились на Золотом Веке, когда мир был ярким, а тьма между звездами вовсе не казалась бесконечной.

Сегодня к нам пришел человек по имени Дэвид Лидиард и принес новость о том, что мир вовсе не окончится в ближайшее время. Он от всего сердца верит, что это известие, если оно истинно, благоприятное. Он пришел, объяснить нам, что мы не правы в наших верованиях. Но он явился, настроенный вежливо и по-доброму, и вовсе не раздувается от самомнения и презрения, как приходили к нам другие люди в иные времена. Он искренне верит, что ему было видение Господне, более верное, чем то, которым руководствовались мы, и у него, якобы, имеется оружие против падших ангелов.

Я сказал ему, как повелевает мне мой долг:

— Берегитесь греха умственной гордости, которая вас искушает и повелевает сойти с дороги веры. Возможно, что конец еще не наступает, но он все же придет, и в этом предназначенном конце и в возвращении Иисуса Христа, который есть человек, созданный Богом, единственная истинная надежда, какую имеет род человеческий.

Он отвечал, что не может в это поверить, и в голосе его прозвучало искреннее сожаление.

Я попытался, как повелевал мне мой долг, укротить его сомнения и увести его от ереси к спасению веры. Я объяснил ему, что макрокосм, который есть вселенная, и микрокосм, который есть человек, суть одно и то же, и биение Божественного Сердца есть биение человеческого сердца. Я объяснял ему, что Иисус Христос — наш один и единственный Спаситель, он Бог в образе человека и надежда создала плоть.

— Когда я в последний раз сюда приходил, вы мне напомнили, что зрение — активный процесс и наше зрение не просто зеркало, в котором пассивно отражается мир. — сказал он мне, — Мозг — это то, при помощи чего мы видим, а глаза — только его инструменты. Ясное зрение требует ясного ума.

— Все так и есть. — согласился я с ним. — Так ступайте же с миром, молитесь и постарайтесь побороть вашу ересь.

Из записей аббата Зефиринуса, Орден Святого Амикуса.

Историю, если называть ее так, следует рассматривать как науку, крайне отличную от изучения химических элементов или механики движения. Явления, изучаемые физическими науками, могут быть рассматриваемы только извне, нам нужно узнать из них только определяющие законы и условия, частоту и регулярность их явлений и силы, которые формируют и подчиняют их. Вот что мы имеем в виду под «пониманием» в естественной философии. Явления же, изучаемые историками, напротив, могут быть поняты только изнутри, с применением терминов веры, желаний и опасений людей, которые являются их создателями.

Увы, мы не располагаем таким способом, благодаря которому можем наверняка узнавать верования, желания и опасения даже тех людей, каких знаем, среди которых живем. Мы можем знать, что они говорят, пишут, можем судить по их типичным действиям о том, какие это люди. Но, но единственное, что мы знаем о людях — все они лжецы и обманщики, и по-настоящему никогда не открывают свои сердца и мысли даже тем, кто знаком с ними ближе всего.

Если мы честны самими с собой, то должны признать, мы лжем наиболее часто, наиболее серьезно и наиболее настойчиво тем, кому меньше всего намерены причинять вред, и укрепляем эту ложь и сопровождаем ее самыми громкими протестами, уверяя, будто никогда не лжем тем, кого любим. Если мы честны самими с собой, мы далее признаем, что не знаем полностью и самих себя и зачастую действуем, не понимая, в чем лежит истинная причина наших действий. Мы придумываем впоследствии объяснения для своей собственной совести точно так же, как изобретаем их для утешения других людей, для того, чтобы предстать перед ними более добродетельными и разумными, чем являемся на самом деле. И если принять все это, мы увидим, задача историка заключается в том, чтобы понимать ненаписанные верования, невысказанные желания и недопустимые опасения, переполняющие каждую мысль, какую когда-либо имел любой умерший человек, и каждое решение, какое давно умерший когда-либо принимал. Задача историка такова, что она может привести только к размышлению и никогда — к определенности.

Мы не должны делать из этого заключение, будто бы работа историка настолько близка к непостижимому, что мы должны ее оставить, поскольку на самом деле работа историка совершенно необходима. Если у нас не будет меры понимания, настоящего понимания, верований других людей, их мыслей и чувств, само существование истории станет невозможным. Мы должны иметь историю ради того, чтобы обеспечивать прогресс, и понимание возможно, несмотря на постоянное присутствие обмана. Но достижения историка — это достижения воображения, а не результат научного метода, это такой же акт творения, как любое открытие.

Вся история, включая самую правдивую и лучшим образом изложенную, есть продукт фантазии. Все понимание прошлого основывается на понимании настоящего, и части прошлого, которые мы поняли, есть нечто такое, что мы додумываем и придумываем с помощью исторических реликвий, — будь это камни или черепки от горшков, или печатные тексты. Это не то, что мы находим отпечатанным в готовом виде, которое только и ждет, чтобы все это прочли, нет, это — множество обманчивых доказательств и искаженных толкований настоящего. Это бесконечное множество прошлых эпох, какими они могли бы быть, фантастических и скрытых в веках, это прошлое, потерянное для нас, и прошлое, какого никогда не было, и прошлое, с которым мы соглашаемся и в которое верим, — это вовсе не обязательно истинные события, и это не обязательно то прошлое, в которое будут верить наши потомки.