Габриэль не понимал, что пытается сказать ему Харкендер, но не хотел признаваться в этом сейчас. Он уже достаточно в своей жизни наигрался в невинное дитя, а теперь он обрел известную силу власти над своей демонической сущностью. И теперь он обрел родичей — лондонских вервольфов.

— Что у меня общего с тобой, Джейкоб Харкендер? — Спросил он с горечью. — Ты знал мою мать, как ты говоришь, но ты молчишь о том, в каких я отношениях с тобой. Ты человек, а я нет. У нас с тобой нет общих дел, теперь, когда я знаю, какую шутку ты сыграл со мной, отдав меня в Хадлстоун.

— Если я не твой отец, то я, безусловно, повитуха, которая тебя приняла. — сказал Харкендер, — Хотя я не могу утверждать, что сотворил тебя, могу сказать наверняка, что если бы не я, тебя не существовало бы. Глупо будет с твоей стороны немедленно отвергнуть меня, потому что я знаю то, что ты отчаянно жаждешь узнать. И пока ты не набрался сил, чтобы увидеть это в моей душе, ты можешь почерпнуть это только из моих слов. Мандорла способна лишь питать тебя ложью и миражами, Габриэль, только я один знаю правду об этом мире, ведь я предпринял великое путешествие во внутреннее пространство, чтобы коснуться истинной сути вселенной. Возьми, что хочешь у Мандорлы, но ты должен вернуться ко мне, если хочешь знать, что ты на самом деле, и чем можешь стать.

Габриэль вглядывался в глубины зеркала с уже меньшей уверенностью, чем сначала, когда только увидел уловленный им образ Харкендера. Мальчик больше не улыбался, и сильное жестокое возбуждение, родившееся в нем, когда он наблюдал пиршество Мандорлы, теперь прошло. Как будто демоническая сила внутри него опять впала в сон, и как бы он ни боролся, чтобы пробудить ее вновь, он не мог не чувствовать: теперь он всего-навсего Габриэль Гилл — человеческий найденыш, которого учили быть добрым и набожным сестры Св. Синклитики.

— Оставь меня в покое, — прошептал он.

— Габриэль! — Харкендер почти что кричал, как в страшной муке. — Послушай меня! Мандорла не может умереть, и потому свободна творить все, что воображает ее безумная фантазия. Она не может умереть, что бы с ней ни произошло. Но тебя, увы, можно куда легче погубить, чем ты себе представляешь. Ты не человек, но смертен, это, безусловно, так. Ты можешь стать ангелом, но при этом, скорее всего, отдашь пламя своей души одной-единственной вспышке. Ты в отчаянной беде, Габриэль, и еще не в состоянии понять всю опасность, которой подвергаешься.

— Оставь меня в покое, — снова потребовал Габриэль, отворачиваясь от его настойчивого взгляда.

— Ты не одинок, Габриэль, — сказал Харкендер, явно спеша, как будто знал, что время ограничено. — Есть еще один, который явился из Египта за тобой, я в этом уверен! Ради Бога, Габриэль, поверь мне! Есть опасность, смертельная опасность, от которой эта сумасшедшая вряд ли может тебя защитить…

Судорожным движением Габриэль протянул руку и коснулся поверхности зеркала, словно желая стереть образ, который оно поймало. Черты Харкендера вмиг расплылись, но почему-то лицо задержалось в сознании мальчика, как яркий свет из зеркала некогда задержался в его глазах, даже тогда, когда померк.

Габриэль хотел доверять вервольфам, хотел верить, что Мандорла желает ему только добра, и уже знал, какое назначение ему должно исполнить. Но теперь это доверие не было безоговорочным. Казалось, под напором доводов Харкендера, оно отчасти утратило свою силу. Чему бы он ни хотел верить, он теперь будет вспоминать предостережения Харкендера всякий раз, когда Мандорла что-либо ему пообещает или предложит, как союзнику, участвовать в своем странном заговоре против рода людского.

Там, где ненадолго ему почудились безопасность и уверенность, теперь опять обитало сомнение. И что, в конце концов, знает он о себе? Как вообще появился он на свет? Он почти что желал стать просто обычным ребенком. Предстать перед лицом сурового Бога сестры Клэр, невинным, маленьким, неискушенным, не одержимым демоном…

Дверь отворилась и вошла Мандорла. Опять вернув себе людской облик, она была еще великолепней прежнего. На ее губах осталось никаких следов крови, а ее зубы были ровными маленькими и жемчужно белыми, лицо казалось свежим и сияющим даже в тусклом свете, проникавшем через немытое оконное стекло.

— Все еще не спишь? — Спросила она не без скрытого смысла.

— Я люблю ночь, — ответил он, машинально вернувшись к голосу и повадкам мальчика, каким казался на вид. — И я видел сон, который меня напугал.

— Ты увидишь еще много снов, — пообещала она, и пройдя мимо него остановилась перед зеркальцем. Она коснулась стекла, и внутри вспыхнул желтый свет. Он был не ярче, чем тот, что дает свеча, но, видимо, именно так ей и хотелось.

— Ты бы хотел увидеть новый сон? — Спросила Мандорла. — У меня у самой бывают яркие видения, и я хорошо научилась их создавать. Это дешевый род магии, но очень приятный. Мы с тобой можем разделить наши грезы, Габриэль, если ты этого захочешь. А со временем сможем добиться, чтобы наши мечты осуществились.

Он прилег на кровать, не раздеваясь.

— Я теперь могу поместить свои видения в зеркальце. — сказал он ей, — И мне вовсе не нужно в них жить.

— Это довольно простой фокус. — уверила она его, — Но лучшие видения мы переживаем, а не просто наблюдаем. Иначе как еще нам узнать, какие бы из наших грез мы хотели бы воплотить?

В неверном утреннем свете ее фиалковые глаза казались огромными и сияющими, как будто светились изнутри. Он видел, как она смотрит на человека таким же странным взглядом, прежде чем сожрать его, но он не боялся. Габриэль был уверен, что нужен ей только живым для воплощения пейзажей и образов из ее грез.

— Ты не хочешь заснуть? — Спросила она медовым голосом, в котором слышалось искреннее участие. — Ты заснешь, если я подарю тебе видение?

Он кивнул. Она несколько мгновений смотрела на него по-матерински нежно и ласково, словно на щенка, которого надо приласкать и защитить.

Так она безумна, как сказал Харкендер? Или, может быть, именно одержимого демоном Харкендера следует счесть безумцем?

Мальчик закрыл глаза, уступив ей, и почувствовал, как нежные пальцы касаются его лба: а, когда прошло еще несколько мгновений, он позволил ей сотворить для него грезы и снизошел до того, чтобы их пережить ненадолго. Но в глубине своего сердца не доверился им.

Мир лишь прах, и силы, которые удерживают его частицы вместе, вот-вот будут сметены. Плоть, слабейшее из его образований, разлагается на ветру перемен быстрее, чем что-либо еще. Ветер срывает маски, лица стираются, остаются только взирающие куда-то глаза, но вот исчезают и они, и обнажаются насмешливые улыбки очищенных до блеска черепов. Там, где когда-то разгуливала гордая и блестящая толпа роскошно одетых мужчин и женщин, теперь лишь невнятное стадо бесполых скелетов, окутанных лохмотьями, а вот уже одно только костяное крошево. И наконец, остается лишь белая блестящая пустыня, безводная и безмятежная.

Цветы никнут, трава увядает. Там, где когда-то стоял могучий зеленый лес, теперь лишь мешанина изломанных стволов и нагих веток, увитых ползучими стеблями, похожими на обрывки паутины, и вот уже россыпь тлеющей шелухи. Наконец, нет ничего, кроме большого мрачного болота, зловонного и торжествующего.

Медленно осыпаются здания, почерневшие от дыма, кирпичи трескаются, делаясь кроваво-красными, оконные стекла падают, точно угрюмые слезы, высокие трубы валятся, точно пшеница под ленивым серпом. Лишь египетские пирамиды рассчитаны на то, чтобы не утрачивать свой облик, они последними вернутся в котел Творения, как дождь неотличимых друг от друга атомов, как безликий хаос первозданного огня. Пепел к пеплу. Прах к праху.

Всяка видимость утрачена и всякая реальность сохранена. Время завершено, и нет больше ожидания, нет надежд. Рождается новый мир, мир, который станет новой историей.

Белые сияющие пустыни порождают новые сонмы существ, великие серые болота облекают мир в краски. Руки работников приступают к делу и вновь придают всему облик.