Она выходила из церкви, как вдруг заметила молодого человека, решительно направлявшегося к ней. В тот момент она ужасно перепугалась. Юноша шел уверенно, глядя на нее безумными глазами, на лбу его блестели капли пота. Он явно собирался с ней заговорить, но, подойдя вплотную и, видно, осознав странность своего порыва, так и не смог вымолвить ни слова. Он встал перед ней истуканом, непроницаемым, как современная картина. Именно так: в этой сцене было что-то от современного искусства. Мгновение спустя мама пришла в себя и хотела сделать шаг в сторону. И тогда мой будущий отец сказал моей будущей матери: «Вы так прекрасны, что лучше мне никогда больше вас не видеть». И пошел прочь так же решительно, как подошел. Моя мать не забыла этот эпизод, во-первых, потому, что он был весьма оригинален, а еще потому, что в тот момент и предположить не могла, что когда-нибудь выйдет замуж за этого психа. Тогда она подумала: «Ненормальный какой-то!»[5]

Вскоре я заметил, что составил себе неверное представление о моем шефе. Не помню, кто из писателей сказал: «Остерегайтесь первого впечатления, оно может оказаться верным». Не исключено, что Фицджеральд. Очень может быть, что Фицджеральд. Положим, что Фицджеральд. Так или иначе, в моем случае постулат не сработал. За булькающим смехом, за навязчивостью скрывался добрый человек, которому суждено было сыграть немаловажную роль в моей жизни. И главная причина заключалась в том, что он первый заговорил со мной как с писателем. Для меня, напрочь лишенного честолюбия, никогда не верившего в успех, такое отношение было неожиданностью. Когда он заводил речь о литературе, или о политике, или об истории, то заявлял: «Ты как писатель должен это знать». Я, разумеется, понятия не имел, о чем он говорит, но это не могло поколебать его глубокого уважения ко мне.

Ему было любопытно, о чем мой роман. Но прямых вопросов он не задавал и интересовался сюжетом без фамильярности и напора:

— Не хочешь говорить — не надо, я вполне могу это понять. Вы, писатели, обожаете наводить тень на плетень. Уж я-то знаю.

— Хочешь мое мнение? Тебе надо написать исторический роман. На них всегда спрос. Что-нибудь из Второй мировой. Народ на это клюет. Холокост — вот сильная тема.

— Спасибо за совет. Я подумаю.

Я не стал ему говорить, что несколько раз пытался написать роман о коллаборационизме. О последних днях коллаборационистов, буквально накануне разоблачения. Когда все мелкие начальники времен оккупации разом оказались под ударом. Я подробнейшим образом изучил обстоятельства исчезновения Робера Бразильяка[6], когда он прятался в комнате для прислуги, и, чтобы заставить его сдаться, арестовали его мать. Я часто думал об этих днях падения режима. Еще я пытался написать сцену, когда де Голль сидит один в своем кабинете, решая участь Бразильяка. И отправляет его на смерть. Я много думал об этом непреклонном борце, настоящем солдате, отважном генерале, возглавившем освобождение Франции, которому пришлось росчерком пера лишить человека жизни. Я и весь роман-то задумал ради этой сцены. Но так часто ее воображал, что написать не смог. Одержимость мешает творчеству. То же самое, кстати, касается женщин. И потом, у меня накопилось слишком много записей. Я буквально тонул в материалах. В общем, я ухватился за этот предлог, чтобы отказаться от своего замысла. Нужны красивые предлоги, чтобы, не признавая себя слабаком, отречься от амбициозных планов.

Жерар (шеф потребовал, чтобы я называл его по имени) пришел в тот вечер и принес вентилятор.

— Не могу же я позволить тебе работать в таких условиях. Тут как в метро в часы пик.

— Ну да, пожалуй.

— Или как в сауне. Как в сауне, где тебя заперли.

— Да, тоже похоже. Хорошее сравнение.

— Или как в пустыне Невады! Вот именно, как в пустыне. Знаешь, есть такая пустыня, Долина Смерти называется. Там вообще невозможно находиться. Нечем дышать. Не приведи господи, если бензин кончится. Тогда крышка.

Не знаю, зачем он так старался подобрать сравнения для жары. В тот год в Париже стояла невероятная, небывалая, изнуряющая жара. Она останется в памяти французов как «страшное знойное лето». Я поблагодарил шефа за вентилятор. Меня тронуло, что он явился среди ночи, чтобы улучшить мне условия труда. Включив вентилятор, он устроился в огромном кресле. Потом пересел на диванчик напротив. Затем встал и остановился посреди холла. Казалось, он колеблется. Интересно, что он задумал, соображал я.

— Хороший вентилятор, действительно воздух гонит. И радиус действия широкий. Где бы ты ни находился, везде ветерок щекочет. Нет, правда, хорошая штука.

— Да, конечно, так лучше.

Я не знал, как поддержать разговор. Я видел, что он пытается установить между нами взаимопонимание, но не мог придумать, о чем бы его спросить. Его фразы превращались для меня в безапелляционные сентенции, констатацию истины в последней инстанции. Есть люди, способные говорить часами и ничего при этом не сказать, они могут рассуждать о погоде, могут развить целую теорию касательно облачка — и всё лишь для того, чтобы оттянуть момент возвращения домой. Жерар относился к этой категории, я же был не способен сочинить ни одной фразы для поддержания беседы.

Возможно, именно поэтому я вдруг стал рассказывать ему про бабушку. И поделился своими страхами — практически чтобы сделать ему приятное. Но быстро понял, что мне и самому необходимо с кем-то об этом поговорить. Лучше всего с человеком, который не знает моей семьи. Несколько дней меня мучили видения дома престарелых. Мне казалось, что я побывал в зале ожидания на полпути к смерти. Ни о чем другом я больше думать не мог. Наверное, это был признак незрелости, но я впервые задумался о собственной старости и о деградации, которая когда-нибудь ждет меня самого. Я попеременно испытывал то острую потребность жить полной жизнью, то чувство опустошенности. Все представлялось мне бессмысленным и ненужным.

То лето оказалось смертоносным. Старики перестали быть незаметными: они дружно заполнили морги. Своеобразная форма протеста. Пресса отозвалась, поставив вопрос ребром: как европейская страна может позволить своим старикам вот так умирать? Впрочем, ответ был очевиден. Именно потому, что мы европейская страна, и случилась эта катастрофа. У европейцев отсутствует традиция заботы о стариках. Французы с этим столкнулись впервые. Неожиданно обнаружилось огромное количество старых людей, одиноко умиравших в своих квартирах. Жерар был счастлив, что нашелся такой замечательный сюжет для беседы.

Он пустился в пространные рассуждения, перебивать его мне не хотелось. Легко судить о проблеме, от которой ты сам далек; а он-то что будет делать со своими стариками через несколько лет? Он ругал тех, кто, нежась на солнышке, между двумя прохладительными аперитивами наконец вспоминает о своих престарелых родителях и хватается за телефон, дабы избавиться от чувства вины:

— Да, мам, напоминаю: надо больше пить… Это очень важно… Не забывай… Они сказали, два литра в день… Ну ладно, мы тебя все целуем… Мы тут тебе открытку отправили, скоро получишь… Думаем о тебе! Ну все, пока… Главное — не забывай пить…

Жерар был очень горд своей мизансценкой, мне же было не до смеха: я тоже готовился вступить в общество почтовой открытки. Я буду среди тех, кто изредка звонит и кому эти звонки в тягость, потому что нечего сказать и страшно спрашивать, как дела, — ведь дела-то плохи. А потом в разговоре начинают возникать паузы, и тогда старики, чтобы эти паузы заполнить, начинают жаловаться: у них-де там болит, сям болит, то ноги, то зубы, то глаза; да какая разница что, главное, они говорят о том единственном, что их занимает, — о своей боли. Ты слушаешь их жалобы и с готовностью утешаешь, мол, все пройдет, а сам ужасаешься, потому что это же кошмар, когда все время что-то болит. И начинаешь понимать, что и тебя ждет та же участь, та же агония, те же страдания, сопровождающие малейшее движение.