С той поры в своих любовных переживаниях я ни на мгновение не упускал из виду старость. Я решил, что надо сполна наслаждаться тем, что нам дарит судьба, забыв про всякие можно и нельзя, про всякую мораль. Я понял в ту минуту, насколько человеку необходимо чувственное влечение. Чувственность — первооснова жизни. Мне кажется, когда помнят про старость, то и любят иначе. Я говорю не о страхе смерти, не о сексуальной ненасытности, происходящей от сознания хрупкости и мимолетности нашего существования; я говорю о том, чтобы накопить за жизнь — возможно, неосознанно — сокровища, в которых мы будем черпать силы, когда придет физическая немощь. Я еще больше полюбил женщин, меня завораживала в них каждая мелочь, я стал просто одержим наслаждением. Мне хотелось, чтобы все женщины были моими и, не задавая лишних вопросов, жадно, как воровки, впивались в мои губы, а после так и оставались бы для меня чужими, несмотря ни на что. Не случайно эти мысли родились у меня именно в тот момент; это было из той же области, что и обмен взглядами с девушкой на кладбище: трагедия жизни всегда тесно связана с эротической комедией. Я продолжал смотреть на обнимающуюся пару, а бабушка по-прежнему была неизвестно где. Я думал о старости, которая терпеливо ждет меня где-то. Я тоже буду когда-нибудь лежать на смертном одре и мечтать, чтобы кто-нибудь еще хоть раз подарил мне нежность и ласку. Мне вспомнилась книга Кавабаты «Спящие красавицы»; там старики приходят в некое подобие борделя, где они могут спать рядом с юными девушками. Но речь не о сексе, а о том, чтобы идти навстречу смерти с ощущением рая. Идти к смерти не одному, а вместе с молодой женщиной, которая дарит тебе свое дыхание, свой аромат, а мужчина может украдкой грезить, зарывшись в ее рассыпавшиеся волосы. Вокруг меня была смерть, а я мечтал об одном: умереть от любовного восторга.

Знаменитый японский писатель, лауреат Нобелевской премии 1968 года, Кавабата острее, чем кто-либо другой, чувствовал прекрасное. Поиски красоты облекались у него в чувственные переживания. Именно чувственность стала для него убежищем в жизни, начавшейся с череды трагедий. Отец его умер от туберкулеза, когда мальчику едва исполнилось два года; очень скоро за отцом последовала мать. Оставшись в три года круглым сиротой, Кавабата был, кроме того, разлучен с сестрой, которую ему не суждено было никогда увидеть, так как и она прожила недолго. Ребенка взяли к себе бабка и дед, но судьба была безжалостна: вскоре умерла и бабушка. Так что первые детские воспоминания Кавабаты связаны только с дедом, с их уединенной жизнью. Так прожили они восемь лет. Когда мальчик подрос и понял, какая беда приключилась с его семьей, дед сказал ему: «Нас долго преследовала смерть, это обязывает нас любить». Сорок пять лет спустя датская журналистка спросит, почему в его книгах смерть занимает такое место. Кавабата вспомнит слова деда и ответит: «Смерть обязывает человека любить».

Я не спал двое суток и дошел до того, что все вокруг виделось мне сквозь пелену разноцветных точек. Как во сне или при мучительном пробуждении. Контуры предметов расплывались и таяли, я ощущал себя в каком-то зыбком, ускользающем пространстве и все время пытался схватить несуществующие предметы. Голова кружилась, но я не решался в этом признаться. Хозяин гостиницы зашел меня навестить, как он делал теперь каждый вечер, и заметил мою бледность. Я рассказал ему все, и тут он вспылил:

— Что же ты мне сразу не сказал? Ступай домой и отоспись!

— Но… а как же вы?

— Это тебя не касается!

Он был очень заботлив. Сказал, что придумает что-нибудь, в крайнем случае подежурит сам. «Тряхну стариной», — добавил он с широкой улыбкой. Он был из тех, кто делает добро с таким видом, будто связанные с этим неудобства им даже нравятся. Меня это очень тронуло. Я вернулся домой и обнаружил, что, оказывается, ночью тоже можно спать.

Несколько раз я просыпался и не сразу мог понять, где я. Проходило несколько секунд, прежде чем я начинал различать контуры предметов в комнате, и тогда уже включалось сознание. Счастье, должно быть, это когда вот так утром открываешь глаза и оказываешься на пороге собственной жизни, удивляясь, что ты — по-прежнему ты. Этот миг похож на ранние детские воспоминания, смутные обрывки видений, которые почему-то всплывают в мозгу на протяжении многих лет[13]. Мы ничего не знаем о том, почему память выбирает именно эти, а не другие моменты. Эта избирательность иррациональна: так, я помню цвет моей прогулочной коляски, лицо няни, убийство Джона Леннона; но ни одного воспоминания не сохранилось от детского сада, где я провел три года, или от путешествия с родителями по Испании; я не помню смерти собаки, которую, по свидетельству родных, обожал. Сохранились лишь цвета, голоса, какие-то смутные образы — нечленораздельное мычание косноязычной памяти. А может, это расщелины, через которые, если долго копать, можно добраться до глубин нашего детского восприятия. Вот о чем я думал, проснувшись, в то утро. Это была попытка убаюкать самого себя, создать иллюзию, будто время замерло, лишнее мгновение задержаться на краю просыпающегося сознания; еще немного побыть на рубеже этого дня, который предстояло прожить.

Я собирался поехать навестить маму, но прежде хотел еще раз заглянуть в дом престарелых — на всякий случай. Я понимал, что раз директриса не позвонила отцу, значит, ей нечего нам сообщить. Все замерло на мертвой точке. Приехав, я смог убедиться в этом воочию: лицо директрисы воплощало ту самую мертвую точку. Дама заявила, что не спала всю ночь и что наша ситуация ее крайне удручает. Она связалась по телефону со своими коллегами, директорами других заведений, и те подтвердили, что и у них случались подобные происшествия. Но всякий раз речь шла о дряхлых стариках, совсем выживших из ума. Случай с моей бабушкой относился к разряду исключительных. Директриса предложила мне кофе, или чаю, или чего я сам пожелаю, но я решил не задерживаться. Я не мог понять, насколько она искренна. Мне казалось, она изображает волнение, чтобы от нее отвязались. Что-то неизменно раздражало меня в этой твари — теперь, задним числом, я могу с уверенностью сказать, что это была самая настоящая тварь, — она старалась перевести стрелки на себя, выставить себя главной пострадавшей. Я пришел к ней сам не свой от страха за бабушку, а она разыграла спектакль, от которого мне сделалось совсем тошно. Точно это я должен ее успокаивать, повторять, что все уладится, все будет хорошо. Она не имела права так себя вести. В гробу я видал ее кофе с чаем, я хотел одного: чтобы она нашла мою бабушку.

Я поскорей убрался из этого ужасного заведения, клянясь себе, что ноги моей больше там не будет. Я бродил по улицам наугад, как и накануне. И когда я уже решил, что все бесполезно, произошло нечто очень важное. Так оно всегда и бывает. Я оказался около парикмахерской, куда часто захаживала бабушка. Почему же я до сих пор сюда не заглянул? Парикмахерша должна хорошо знать свою постоянную клиентку. Известно, что парикмахерам люди много чего рассказывают. Кстати, это касается и косметологов, и массажистов — всех, кто оказывает такого рода услуги. Ведь человек сидит или лежит в полном бездействии; это обычно располагает к откровенности. Парикмахерская оказалась совсем крошечной, она выживала лишь благодаря соседству с домом престарелых. Хозяйку, кажется, звали Марилин — по правде говоря, точно не помню, но положим, ее звали Марилин. Она сидела на диване и листала журнал. Увидев меня, она воскликнула:

— О, сколько работы!

— М-м… нет, мадам, я пришел не стричься. Я по поводу бабушки.

— Жаль, у вас есть над чем поработать.

Я взглянул на себя в зеркало. Выходя из дому, я забыл причесаться, к тому же мои волосы — весьма неподатливая растительность.