Я любил вспоминать наш первый поцелуй на кладбище. Сначала мы долго соприкасались одними губами, тихонько и деликатно. Наши языки затаились и ждали своего часа. Потом губы прижались друг к другу сильнее, и тут языки впервые встретились. Сначала их кончики. Это было подобно землетрясению — а всего-то-навсего кончик языка[20]. Позже я узнал все ее тело, во всех мыслимых позах, во всей откровенности секса, — но такого потрясения, как от прикосновения кончика языка, я уже не испытывал. Поражаюсь, насколько физическое наслаждение, каким бы пьянящим оно ни было, эмоционально беднее, чем первые прикосновения. Впоследствии, привычно целуя Луизу, мне случалось одновременно вспоминать этот наш первый поцелуй. Мне в нем виделся не утраченный рай, а скорее пристанище моей памяти, в котором я могу спрятаться от усталости и разочарования.

Ни о чем другом я теперь думать не мог. Счастье поглотило меня целиком, это была тоталитарная власть настоящего. Я пребывал в состоянии глуповатой отрешенности, которая раньше казалась мне такой смешной в других. Сердце билось так неистово, что порой становилось больно. Роман наш развивался, меня начали одолевать страхи. Я боялся счастья, боялся оказаться не на высоте, не знать, как поступать. Любовь мне казалась жутко сложной областью. Часто от неуверенности я не мог сформулировать фразу, вертел ее во рту и так и сяк — потому что лучше всего было во рту Луизы. Может, все это мелочи, но я в самом деле не знал, как вести себя в некоторых ситуациях. Я даже начал жалеть о своем былом одиночестве: тогда, по крайне мере, я не боялся разочаровать женщину. Силы мои были на исходе, спать было некогда. Утром я поднимался к ней. Она всегда ждала меня в постели, в той же позе, что и в первый день, — это уже стало ритуалом.

Чтобы приспособиться к моему расписанию, Луиза решила гулять по Парижу ночью. Город-светоч предстал перед ней темным, в сверкающих огнях. Жерар предложил себя в качестве гида и возил ее повсюду на машине. Достопримечательности они осматривали почти в полном одиночестве: площадь Сен-Сюльпис, Сакре-Кёр, эспланада библиотеки Франсуа Миттерана — и все это без парижан, без туристов, без экскурсий: город в чистом виде. Думаю, эти ночи придавали особый шарм началу наших отношений. Декорации тут тоже очень важны. Рано утром Луиза возвращалась в отель, безмолвно проскальзывала мимо меня, одаривая торжествующей, как страстное обещание, улыбкой. Она садилась в лифт, а я начинал мечтать о ее теле. Я приходил, мы занимались любовью, потом полдня спали. Иногда просыпались, молча смотрели друг на друга и засыпали снова. Завтракали далеко за полдень, сидя по-турецки на кровати. Шторы мы оставляли задернутыми, как два вампира, страшащиеся дневного света. Обычно в начале любовных отношений хочется рассказать друг другу все и сразу. Но мы решили, что не будем торопиться, и позволяли себе каждый не более одной значительной истории в день. Мы оттягивали момент полного узнавания друг друга, считая, что надо как можно дольше оставаться незнакомцами. Зато мы с удовольствием говорили о своих вкусах. Мы болтали о фильмах, о книгах, о музыке, которую любили. Я думал, как же это здорово, узнавать человека сначала с этой стороны. Луиза советовала мне почитать какие-то свои любимые книги, но меньше всего мне в ту пору хотелось читать. Даже писать не хотелось. Хотелось просто жить внутри нашей с ней истории, не смешивая ее с другими историями.

Отец звонил мне каждый день и упорно задавал один и тот же вопрос: «Когда ты навестишь маму?» Я не знал, что ответить. Я все время откладывал этот момент, будучи не в состоянии сам себе объяснить причину. Так складывалось. Наверное, из-за Луизы. Я думаю, в этом проявлялся не столько мой эгоизм, сколько инстинктивное желание сохранить первозданность только что родившегося счастья. У меня было ощущение, что решения за меня принимает тело. А телу хотелось оставаться целый день сплетенным с телом Луизы. Я пребывал в эротическом тумане, заслонявшем от меня реальность. Тот же туман меня окутывал, когда мы с Луизой говорили о бабушке. Как же все это было далеко! Луиза задавала вопросы, интересовалась подробностями нашей поездки в Этрета — и тогда только я вспоминал, при каких обстоятельствах мы с ней познакомились.

— Когда ты спрашиваешь про бабушку, я возвращаюсь в какую-то другую реальность.

— В какую?

— Реальность, в которой мы были знакомы лишь несколько дней.

Мне казалось, что Луиза была со мной всегда. Ждать кого-то — это в некоторой степени предварять реальное существование человека виртуальным. Я столько мечтал об этой женщине до ее появления, что ее теперешнее присутствие не помещалось в сиюминутную действительность. Тем не менее Луиза призывала меня вернуться на грешную землю и поехать навестить мать. Слова ее были столь убедительны, что я обещал поехать. Позже я узнал, что мать Луизы умерла за год до нашей встречи при загадочных обстоятельствах. Она была совершенно здорова и прекрасно себя чувствовала, но однажды утром просто не проснулась. Эта тихая с виду смерть была как гром с ясного неба. Нам понятней, когда она дает о себе знать болезнью или физической деградацией человека; здесь же она как будто украла жизнь мимоходом, не имея на то права. Возмутительная несправедливость! В течение нескольких недель Луиза была сама не своя от слез и горя. Она бродила возле утесов, заглядывала вниз. Но потом начался учебный год, и под взглядами детей она мало-помалу ожила, вернулась к жизни. События, о которых я рассказываю вскользь, на самом деле имели серьезные последствия. Луиза научилась жить одним днем. Так что нашу историю она воспринимала как что-то временное и ненадежное, без продолжения в будущем. Порой у меня было чувство, что эта женщина от меня ускользает, будто тает в руках, и от этого я начинал нервничать и совершал промах за промахом.

Однажды утром в дверь нашего номера постучал отец. Я только начал засыпать и пребывал в блаженном состоянии погружения в небытие. Отец стоял на пороге, на нем лица не было. Он хотел было войти, но тут заметил обнаженное женское плечо, чуть прикрытое простыней. Он сделал шаг назад. Женское присутствие сбило его толку.

— Что случилось? — спросил я, испугавшись.

— Я больше не могу. Ты не берешь трубку. Понимаешь, положение отчаянное.

Он произнес это очень быстро, без пауз, как человек, который долго сдерживался. Слова рвались сами, как глоток воздуха врывается в легкие, когда переводишь дыхание. Я в свою очередь взглянул на обнаженное плечо и вышел в коридор, прикрыв дверь.

— Я собирался приехать.

— Но когда? Когда?!

— Послушай, успокойся…

— Ты не имеешь права так со мной разговаривать! Я твой отец.

— Я знаю… И все же успокойся.

— Нет, я не успокоюсь! Какого черта ты бросил меня одного в этом дерьме?

— Не понял?

— Это же твоя мать. Да тебе вообще ни до кого дела нет!

Я понимал, что он так говорит от нервного переутомления. Мне страшно хотелось дать отпор отцу, но я находил ему оправдание. Я понимал лучше чем когда бы то ни было, насколько мои родители эгоистичны. Отец никогда не находил ни времени, ни желания отвечать на мои детские вопросы, не пытался вникнуть в мои юношеские проблемы — а теперь меня судит. Мне хотелось ему сказать, что мы не в ответе за своих родителей. Но я понимал также, что его ярость направлена не на меня. Просто он искал, за кого ухватиться в том водовороте, что тянул его ко дну, а я был единственный, к кому он мог обратиться. Мне не хотелось взваливать на себя это бремя. Я переживал первые моменты счастья и решил не сдаваться, но отец сказал:

— Если она умрет, ты будешь жалеть об этом всю свою жизнь.

— Нельзя говорить такие вещи! Это гнусно!

— Прости… я не хотел…

В несколько фраз разговор был исчерпан. Мы оказались в тупике. Я помялся, потом буркнул: