— Мои дети обзавидовались. Они тоже хотят, чтобы ваша бабушка посидела у них на уроке.

— Придется мне давать ее напрокат, — пошутил я, но никто не засмеялся.

Перекинувшись несколькими словами, все замолчали. Преподаватели разошлись по своим делам. Не знаю, как это выглядело со стороны, но пока вокруг были люди, мы с Луизой тихо переговаривались, как бы подчеркивая, что мы заодно. Мы говорили друг другу «ты», поскольку были почти ровесниками — Луиза на три года старше. Когда мне было шесть, ей было девять. Когда мне было двенадцать, ей — пятнадцать. Когда мне двадцать, ей двадцать три. Значит, так я и буду следовать за ней, сохраняя эту дистанцию. Но это касалось только возраста, в остальном я надеялся с ней сравняться.

Мы поговорили совсем недолго, пока длилась перемена, но я успел сообщить, что работаю в отеле, потому что это идеальное место, чтобы писать книгу. Она удивилась:

— Ты пишешь роман? Как здорово!

Значит, есть еще люди, приходящие в восторг от того, что кто-то пишет книги. Теперь это мало кого удивляет. Пишут все. Говорят, писателей в наше время больше, чем читателей. Девушки, я знаю по собственному опыту, относятся настороженно к молодым людям, одержимым литературными замыслами. Некоторые так и вовсе воспринимают это как недостаток, а то и порок. А ведь когда-то, я уверен, восторженные читательницы падали в объятия начинающих авторов, потрясенные тем, как они тонко расставляют в тексте запятые. Возможно, я просто Луизе понравился, и глаза ее заблестели бы не меньше, сообщи я ей, что намерен торговать галстуками. Первые шаги любви так прихотливы. Я очень люблю вспоминать эти минуты в школьном дворе. Иногда мне так хочется вернуться в то время, совершенно необыкновенное, когда мы шли навстречу друг другу и все для нас было внове.

Я попытался вздремнуть на скамейке в вестибюле. Расплата за ночь а-ля Чарльз Буковски. Потом пришло время обеда. И я, как в детстве, стал двигать поднос по рельсам, выбирая блюда. Правда, блюдо было одно: фаршированные помидоры. Вместе с преподавателями мы устроились в углу столовой. Все находили нашу придумку сногсшибательной. Бабушку спрашивали, не устала ли она, приятные ли воспоминания вызвала у нее школа, ели ли в 1930 году фаршированные помидоры. Мы сидели в маленькой провинциальной начальной школе, влившись в будничную жизнь этих людей. Казалось, мы здесь давным-давно и вообще были здесь всегда. Потом раздался звонок, и все разошлись по классам, а я задержался в пустой столовой. Я смотрел на предметы, которые давно уже перестали быть частью моей реальности: умывальник, желтая мыльница, приделанная к стене, стаканы с цифрами на дне. Из-за этих стаканов все спрашивали друг друга: «Тебе сколько лет?» Я допил свой стакан и обнаружил, что мне семь.

Во второй половине дня бабушка рассказывала детям, как все было раньше: какой была школа, какие в ней были правила, дисциплина. Она объяснила, почему ей пришлось бросить учебу. В классе царила мертвая тишина. Судя по всему, прошлое воспринималось детьми как фильм ужасов. Мне очень понравилась фраза, которую сказал один мальчик: «Как же здорово, что я живу в сегодня». К концу занятий Луиза дала детям задание: нарисовать бабушке в подарок рисунок. Мы получили целую кипу разноцветных «спасибо» и сердечек. Я до сих пор храню все трофеи того незабываемого дня. Прозвенел звонок. Школьники понеслись к выходу, все было в точности как накануне. Небольшая группа продолжала толпиться вокруг бабушки, они держали ее за руки, невольно толкали. Луиза велела им быть осторожней. Бабушка улыбнулась мне, но я почувствовал в ее улыбке напряжение. Было видно, что она устала. Да и было от чего.

— Ну что ж, мы, наверно, поедем. По-моему, нам пора, — сказал я.

— Да-да, конечно, — отозвалась Луиза и подошла поцеловать бабушку на прощание. Увидев, как та вдруг побледнела, Луиза забеспокоилась: — Вам нехорошо?

— Нет-нет… Все в порядке…

— Принести вам воды?

— Нет, спасибо… Мы поедем в гостиницу. Сейчас все пройдет. Спасибо, вы такая милая.

— Это вам спасибо. Был чудесный день. Я уверена, дети никогда его не забудут. У них останутся потрясающие воспоминания.

В машине я задал бабушке несколько вопросов, но она была не в силах отвечать. Она вложила в эту встречу все силы, больше их у нее не осталось. В отеле я хотел помочь ей подняться в номер, но она была не в состоянии даже двигаться. Сам не знаю почему, я отказывался понимать серьезность ситуации, хотя бабушка уже несколько минут пребывала в прострации. Хозяин гостиницы пришел узнать, в чем дело.

— У вас все в порядке?

— Нет, кажется, ей совсем худо.

— Я вижу. Сейчас принесу одеяло.

Он вернулся с одеялом, мы уложили бабушку на диван в холле. Я подложил ей под голову подушку. Несколько мгновений я смотрел на нее, все еще ничего не понимая, потом, потрясенный произошедшей с ней переменой, кинулся вызывать скорую.

Он никогда не забудет ту маленькую старушку, что остановилась в его гостинице и платила наличными. Неужели в таком возрасте можно быть в бегах? Потом к ней приехал молодой человек, по-видимому, ее внук. Странные постояльцы. И вдруг ей стало плохо в холле. Они вызвали скорую, и старушку забрали в больницу, отвезли в Гавр. Больше он никогда о ней не слышал. Поскольку она не выписывала чеков, он даже не знал, как ее зовут. И не смог вернуть ей вещи, оставленные в номере. Среди вещей была маленькая красная коробочка, музыкальная шкатулка. Хозяин гостиницы поставил ее в уголок в своем кабинете и всякий раз, как на нее смотрел, вспоминал ту старушку. Более того, постепенно он полюбил красную музыкальную шкатулку, хоть она и не работала. От нее исходило загадочное очарование. Но как-то уборщица обнаружила, что музыка не играет, и выбросила на помойку шкатулку-калеку.

В карете скорой помощи, которая везла нас в Гавр, я держал бабушку за руку. Ее подключили к дыхательному аппарату. Положение было тяжелое, даже критическое. Отцу я позвонить не успел. Вспоминая теперь тот день, я думаю, насколько хрупко счастье. Ведь еще несколько часов назад бабушка была в порядке и совершенно счастлива… Везли нас два санитара. Краем уха я ловил обрывки их разговора. Говорили они о недавнем повышении платы на частных дорогах.

— Вот мерзавцы! Стригут купоны и в ус не дуют.

— Ага, и наплевать им на всех. Не знают уже, где и как урвать.

Неизвестно, почему этот сюжет так их занимал — ехали-то мы по государственной дороге. Вероятно, они обсуждали недавнюю радиопередачу. Одну из тех многословных и крикливых передач, где сначала дают слово недовольным, потом вместе со слушателями обсуждают поднятые ими проблемы, после чего слушатели обсуждают комментарии тех, кто высказался, и так далее. Мне казалось невероятным, что санитары скорой с головой погружены в дорожные проблемы и не замечают, что происходит за их спиной. С тем же успехом они могли говорить о погоде или региональных выборах, но до старой женщины, которая умирала в машине рядом с ними, им не было никакого дела. Им было все равно, что везти: мою бабушку или, например, кирпичи. Всю дорогу я чувствовал себя страшно одиноким. Мне было так худо, что казалось, пусть лучше бабушка умрет, лишь бы все это скорее кончилось. Я не хотел присутствовать при ее агонии. Не знаю, может, все люди, оказавшись в моем положении, в какой-то момент думают и чувствуют так же. А может, я просто монстр толстокожий. Я больше не мог сидеть скрючившись в этой машине. Не мог переносить чувство вины. Не мог быть свидетелем бабушкиного угасания. Я больше не мог.

Когда мы приехали в больницу, мне полегчало. Нами занялся врач. Он говорил со странным акцентом, который трудно было определить. То ли латиноамериканец, то ли финн. Но от его экзотического произношения почему-то делалось легче. Он смерил бабушке давление и спросил: