— Не знаю, — неуверенно ответила Славка.

— Я — слабая, — отчеканила Ася, — я — обыкновенная! Я уже струсила, отчаялась, устала. Но вот назло своей слабости я клянусь тебе всей этой площадью... знаешь, какая это площадь!.. Мечту не предам! Плакать буду, а все-таки идти буду.

— Ой, Аська! И я тоже...

— Подожди, — спокойно остановила ее сестра, — Я тебя за язык не тяну. Все это сейчас не как вчера. Пойми это. Сейчас решается судьба. И ты на меня не оглядывайся. Может быть, я из-за глупого упрямства делаю ошибку. Ты сама — понимаешь? — сама реши о себе все.

— Ой, да что ты, Асенька! Да какие тут могут быть тары-растабары! И я тоже клянусь перед самим Кремлем, перед тобой. Разве мы о плохом мечтаем?

Голуби, свистя крыльями, снова слетелись на площадь. Лицо Аси потеплело. Сестры обнялись, чувствуя, что в их жизни происходит важное, может быть, самое важное из того, что было до сих пор.

— Двоим ничего не страшно. А теперь за дело! — сказала Ася.

Сестры торопливо поднялись и пошли.

— Понимаешь, у этого Чугреева было две верных мысли, — оживленно говорила Ася. — Нужно отработать два года — раз, и нужно самим ехать в училище — два.

— Значит, нечего и голову ломать. Засучивай рукава и — за работу, — решила Славка.

И снова у них проснулся жадный интерес к Москве. Им не хотелось уходить с Красной площади. Они бродили то у Кремлевской стены, то у храма, то возле ГУМа.

— Если быстро устроиться куда-нибудь на завод или на стройку с общежитием, оставшихся денег до зарплаты хватит. А вот ехать куда-нибудь уже не на что.

— Завтра пойдем в горком комсомола. Объясним все. — Славка снова начала забирать дело в свои руки.

— Неудобно. Москвичи отправляют своих ребят на целину, на стройки, а мы будем клянчить работу здесь, — заметила Ася.

— Ну, в горкоме посоветуемся.

Держась за руки, они брели среди людского половодья, скрывая друг от друга глухую тревогу, которая, точно крот, бесшумно рыла свои ноющие норы где-то в глубинах души...

— Слушай, — сказала Славка, осененная внезапной мыслью, — а что, если сходить к министру? К самому министру?

Ася удивленно посмотрела на сестру и решительно ответила:

— Сходим! Чем черт не шутит, а вдруг...

— Решено! А сейчас пойдем в какие-нибудь знаменитые музеи, в Третьяковку... Эх, попасть бы в Большой театр, во МХАТ!

Из Третьяковской галереи они снова поехали на вокзал. Их места около буфета были свободны. Какое удовольствие добраться до дивана, вытянуть гудящие ноги и хоть сидя, но заснуть.

Ася вспомнила «каюту» с цветными штормами на стенах, мамины руки с ямочками на локтях, пирожки в пузырьках масла, белого кота, похожего на ком снега, шумящую за окном дорогу. Как-то там мама? Ночами не спит, плачет...

Ася нахмурилась, тряхнула головой. Теперь не время думать о прошлом. Все дороги к нему нужно засыпать, завалить. И все же она шепнула:

— Теперь бы в кровать!

— И не говори, кума, про пряжу, — откуда-то издали отозвалась Славка.

Асе приснилось в эту ночь, будто она стоит у подножия голой горы. На вершине ее растет одна береза. Пышная, золотая, она бушует, распустив по ветру длинную косу улетающей листвы. А под этой березой сидят мама и папа. Они укоризненно смотрят на нее, Асю, а она в отчаянии карабкается на гору и все сползает и все сползает и никак не может подняться к ним.

Проснулась она от тупой тяжести на душе. Мучило раскаяние.

Удивительно изменилась жизнь за эти два года у Левы Чемизова. Собственно, это не было неожиданностью и счастливой случайностью. Эти годы подпирали десять лет неустанной работы. Несмотря на свое легкомыслие, непостоянство и безалаберность, Лева Чемизов был упрям, терпелив и самоотвержен, когда дело касалось его мечты.

Еще учась в школе, он начал писать стихи. Сестра и мать, наработавшись на колхозной ферме, засыпали каменным сном, а он, загородив от них лампу поставленным учебником, садился за любимые томики. Дымились стужей толсто заросшие льдом окошки. Пахло овчиной от полушубков и кислым тестом из квашни. На низком потолке шевелилась огромная лохматая тень головы. За окном пурга свистела в щелях плетней, как человек дергала калитку. А Лева Чемизов, зажмурив глаза, шептал стихи Есенина, Блока, Лермонтова. Иногда ему казалось, что он вот-вот расплачется от восхищения.

Потом принимался писать сам. Ему хотелось, чтобы в строках его шумела эта пурга, громыхала калитка, кровавилась заря сквозь березы, чтобы из стихов его доносилась далекая песня доярки Глаши и слова его пахли бы лугами и утиными болотцами...

Исписав стихами общую тетрадь, он послал их прославленному поэту в Москву. И тот ответил ему: «Вы — малограмотны. Культура едва коснулась вас. Но вы определенно одаренный человек. Вам нужно учиться, получить образование». И дальше поэт составил Леве целую программу занятий. Письмо кончалось так: «Если вы согласны на такой многолетний подвиг, если вы согласны на эту беззаветную, изнуряющую, но прекрасную работу — вы будете настоящим стихотворцем, и люди положат ваши томики на полки своих библиотек».

И Лева Чемизов не испугался. Зимой он учился, а летом работал в колхозе. Каждую свободную минуту он писал и читал. Он просыпался в темноте, когда все спали, и садился за книги. Придя из школы, опять хватался за них, и падал в кровать, когда сестра уже десятый сон досматривала. Только неукротимый радостный порыв к мечте, полное забвение самого себя помогали ему не обессилеть, не отчаяться.

Однажды, читая толстовских «Казаков», Чемизов наткнулся на место, которое поразило его. Лева даже выписал эти строки, сказанные будто о нем: «Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке, — на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине или на практическую деятельность, — не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется... Но Оленин слишком сильно сознавал в себе присутствие этого всемогущего бога молодости, эту способность превратиться в одно желание, одну мысль, способность захотеть и сделать, способность броситься головой вниз в бездонную пропасть, не зная за что, не зная зачем...».

И Лева Чемизов слышал в себе этот неповторяющийся порыв, эту дерзость всемогущего бога молодости. Он бросил всю его силу в одну точку. Он сказал: «Я буду поэтом!» И очертя голову рванулся к этой мечте.

Лева блестяще закончил десять классов. Выйдя из школы, он многое знал и многое умел. Стихи его уже печатали в районной газете и даже в одном сибирском журнале. В армию он ушел образованным человеком. После армии Чемизова взяли в газету разъездным корреспондентом.

Казалось, не было часа, когда бы он не думал о стихах, не было дня, когда бы он не работал над ними.

Негаснущее, сладкое томление по слову, образу, что называется талантом, все нарастало в его душе, и наконец из нее вылилась первая книжка стихов. Она имела успех. От стихов пахло соснами, дымом костров, мартовским снегом, под которым журчали ручьи, в них билось в смятении влюбленное сердце юности.

Теперь выходил второй сборник, и Лева Чемизов поехал за ним в Москву. Но по пути он решил сойти в Новосибирске. Ему заказали очерк о геологе Грузинцеве — открывателе богатых залежей золота. Лева хорошо знал его работу, и вчерне очерк уже был написан, но образ самого геолога получился бледным. Видимо, Лева плохо еще знал его. Грузинцев же в это время уехал в Новосибирск по каким-то делам в отделение Академии наук.

Встретил его земляк радушно и даже устроил с собой в один номер гостиницы.

В день приезда Левы всех взволновало радио. «Пи-и пи-и... пи-и-пи-и...» — смутно доносился зов из темной, звездной бездны Вселенной. Лева, припав к приемнику, слушал эти сигналы.

Грузинцев, чуть побледнев, пронзительно уставился прямо в глаза Чемизову. Тот не отвел своих. Так они пристально смотрели друг на друга, не замечая этого. Потом Грузинцев закурил, тонкой и длинной струей сильно пустил дым в потолок и спросил звучным баритоном: