По бумаге острокрылыми, остроклювыми птицами летели, расстилались крупные буквы. И даже через них ощущалась стремительность и страстность писавшего...

Снова сухо щелкает, клацает молоток по камням. Где-то на других сопках стучат молотки Петровича, Посохова, Палея. А там, в разных концах тайги, за сотни километров отсюда, тоже пробираются геологи, и Ася мысленно видит: брызгают искры, курится дымок каменной пыли.

Она вот тоже идет. Хоть и не велика ее работа: таскать образцы, наклеивать на них номера, рыть закопуши, разжигать дымокуры, в общем делать все, что ни скажут. Но что бы там ни было, она тоже шла нелегким путем геологов.

Ася огляделась. Сопка здесь поднималась полого и лес был удивительно чистый и крупный. Ни единого павшего дерева. Сухая земля покрыта сочной, густой травой. Пышные лиственницы и царственные березы высились торжественно и недвижно.

Ася подумала: «Вот я здесь. Вот стою. Вижу, думаю, чувствую. Живу. Вот следы моих ботинок. Никогда до сих пор я не была здесь и никогда уже больше не буду. Удивительно! И такое удивительное будет продолжаться все лето. А где-то за тридевять земель шумит мой родной городок, Костя объявляет отход поездам, мама готовит обед, слушает паровозные гудки. Она знает гудок папиного паровоза. Еще издали он предупреждает ее: «Еду! Жди! Встречай!» Удивительно!»

Асе хотелось о многом поговорить с Грузинцевым, но она, боясь себя, молчала.

Она молчала во имя моря.

И как только она подумала о море, она поняла, что сегодня звучало и пело за каплей, за деревом, за Грузинцевым, за всеми большими и малыми делами. Море подавало ей голос. Ведь стоит лишь пройти эту тайгу, как оно засверкает перед ней.

Ничто не должно помешать ей доехать до него. Все, что мешает, — все долой.

И, сам того не подозревая, Грузинцев помогал ей: он не догадывался о ее чувствах, не замечал смятения в ее глазах. И она оставалась одна со своей нежностью к нему, со своим восхищением.

Мысли ее прервал шепот Грузинцева:

— Тихо!

Она замерла. В сторонке слышался треск сучьев и ветвей. Грузинцев расстегнул кобуру. Треск стих, кто-то прошел.

— Миша или сохатый, — сказал Грузинцев.

— Не хватало еще с медведем встретиться, — прошептала Ася.

— Я как-то в одно лето на Саянах имел одиннадцать приятных встреч с мишуками.

— И ничего? — спросила Ася.

— Ничего. Полюбуемся, бывало, друг на друга и разойдемся.

На водоразделе открылось коренное обнажение. Из земли выперли пласты гранитов и пегматита. От времени, воды и ветра они треснули, развалились на куски. Лес подступил к ним вплотную. Скалы были в черных подтеках, в ржавых и зеленых пятнах мха. Нависали угрюмые карнизы, чернели пещеры. У подножия валялись глыбы, обломки скал. На вершине, в расщелинах, в трещинах росло несколько березок и довольно большая лиственница. Другую, должно быть, уже давно повалил ветер, и она висела вниз головой, вцепилась в камни веревками корней. Лиственницы, растущие у подножия, тоже были повалены ветром. Они не рухнули, а привалились к стене обнажения и так засохли стоя, припав к камням.

— Разжигайте дымокур, здесь придется задержаться, — сказал Грузинцев.

Он полез, прыгая с плиты на плиту, с одного шаткого камня на другой. Щелкнул его молоток, посыпались осколки. Он что-то бормотал, на ручке молотка записывал замеры жил и трещин, градусы падения пластов. Его, должно быть, удивило странное переплетение пластов древнего гранита и более молодого пегматита.

Ася сбросила рюкзак, разожгла дымокур и полезла на верх обнажения. С высоты далеко было видно. Зелеными волнами катился океан тайги. Иногда он проваливался в глубокие пади, и зелень текла в них, текла. Кое-где ее распарывали острые скалы. Зеленые волны омывали их серые вершины. Бугрились сопки, то пологие, то крутые. Здесь было богатое сохатиное урочище.

И опять за всем этим зазвучало море: мечта жила, шевелилась в душе.

«Скоро уже, скоро», — подумала Ася.

Она села на камень, охватила колени и долго смотрела, как Грузинцев ощупывал, остукивал, изучал могучие напластования гранитов.

А в это время Славка изнывала на таборе. Здесь было тихо, пусто, знойно и мучила уйма кровожадных слепней. Солнце накалило палатку, в ней невыносимо душно, хоть бери веник и парься.

Лучше бы уж пойти в маршрут, весь день лазить по горам, по чащобе, чем вот так умирать от безделья, зноя, слепней и одиночества.

Солнце так жгло, будто навели на Славку огромное увеличительное стекло, и она корчилась и дымилась в жгучем блике.

Несколько раз она продиралась в комариную чащу, отыскивала спутанных лошадей, гнала их к дымокуру, поила, давала им овса.

На минуту ее развлекла драка трех ястребов. Два небольших нападали на крупного. Они пронзительно пищали и то бросались вверх, то чертили молниеносные зигзаги вниз.

Потом Славка заготовила топливо для костра. Время, казалось, остановилось, растаяло в зное. От нечего делать взяла учебник английского языка, принялась зубрить слова, потом написала письмо отцу с матерью.

Так она и жила в этот день без моря. Лес для нее был просто лесом, небо — небом, костер — костром, и ничего не звучало, не пело за ними...

Пять дней геологи остукивали молотками камни и обнажения, уходя далеко от лагеря. На шестой день Палей, Космач и Ася двинулись по ключу к Чаре, обследуя горные отроги, а Петрович, Славка и Комар шли параллельно с ними, описывая соседнюю гряду сопок. Обе группы двигались в сторону основного лагеря. Грузинцев, Посохов и Бянкин погнали к нему навьюченных лошадей.

— Через три дня жду вас, — сказал Грузинцев. — Придете, будем перебираться на другое место.

Уходили, взяв только рюкзаки да чехлы от спальных мешков.

Впереди шел Космач, облепленный паутиной.

— Эх, матушка-тайга, потеснись-ка! — кричал он.

Деревца трещали, ломаясь, щелкали. Космач радовался, что идет с Асей, что может прокладывать ей путь, переносить через речки.

Потом по звериной тропе вошли в старый, больной лес. Стволы покрылись белой, скользкой плесенью. В хмурых лесных недрах было странно глухо и тихо. Птицы здесь не жили. Заболоченную землю усеяло множество павших берез. Ася ступала на них, и нога ее проваливалась: под белой корой была одна труха. Среди чащ и буреломин выпирали огромные камни, обросшие мхом. Сыро, мертво. И даже редкие цветы не веселили в этом умирающем лесу.

Несмотря на трудный путь, Ася чувствовала себя хорошо. Ей радостно было ощущать силу и ловкость собственного тела. Быстрый ход, прыжки через колодины, каждое движение доставляли удовольствие, точно она не шла, а танцевала.

Ася гордилась, что она, как заправский геолог, идет среди девственной тайги. И что на спине ее рюкзак. И что он тяжелый. Именно такой вид имели девушки-геологи, которых она знала по кино.

Часто попадались следы лосей, кабанов.

В одной пади, где были теплые ключи, наткнулись на большие заросли черемухи. Эти заросли выходили к устью ключей. Белые клубы облаками нависали над Чарой, ложились прямо на воду. Кругом все пропахло черемухой. По реке густо плыли белые лепестки. В черемуховых зарослях они сыпались и сыпались веселым цветопадом. Иногда Космач рывком сотрясал дерево, и тогда на Асю обрушивалась душистая метель. Ася стояла, засыпанная лепестками, и смеялась, а восхищенному Космачу хотелось сграбастать все эти деревья и огромнейшей охапкой свалить к ее ногам.

— Прийти в такие заросли лунной ночью да с девушкой, да еще с такой, как вы! Ах, хорошо! Хоть и старомодно, но все же хорошо, — как всегда почти на ухо говорил Палей, стараясь то взять ее за локоть, то коснуться плеча, стряхивая лепестки. — Вам не приходилось красться на свидание под такие черемухи? — Он поправил воротник ее куртки.

— Ну, что вы за человек, Палей? — удивилась и засмеялась Ася.

— Пардон! Я и забыл. Есть вещи, о которых не спрашивают. Предрассудки! Проще нужно жить. Проще на все смотреть. — Он хотел застегнуть пуговицу на ее куртке, но она отвела его руку.