Ася вывалила из ведра в корыто мелко нарубленное горячее оленье мясо, Славка сюда же опрокинула ведро разварившейся рыбы. Потом все это залили овсяной кашей и принялись разминать и перемешивать. Над корытом клубился пар. В комнате запахло не очень-то приятно. Руки погружались в эту горячую слизь почти до локтей.

— Вот бисова кухня! — выругалась Славка. — Сама бы ела, да денег жаль! — Она подошла к умывальнику, мыла покрасневшие, шершавые руки.

Потом сестры все это месиво снова плюхнули в ведра.

Звероферма помещалась на высоком берегу среди сосен. На другом берегу раскинулось село. В сумерках стояла недвижная роща длинных и тонких дымков: курились железные трубы Чапо. Роща дымков чуть склонилась на север. В тишине морозного вечера слышалось: всюду пилят, колют дрова. Все щелкает, хрустит, под ногами трещат гулкие мостки-тротуары. Порой, шурша, громко лопается земля и ледяная корка на ней.

Ферма была огорожена забором. В этом дворе среди снега и сосен стояли на столбиках клетки, обтянутые проволочными сетками. В них вместо пола тоже были сетки. Только крыши дощатые. В клетках метались, припадали в углы, скалили зубы черные лисицы. Их пышный мех, будто схваченный инеем, был серебристым. Мелькали только белые кончики хвостов.

Из черно-седого меха горели вылупленные янтарные глаза, шевелился влажный черный носик, сахарно белели клыкастые, острые, как шилья, зубы. Вся мордочка непримиримо-яростная, дикая. При виде человека лисица фыркает, даже стонет.

Когда Ася и Славка вошли с ведрами, в проволочных сетках зашумели, захрустели, темный и тихий двор ожил, загудел. Лисицы, зная час кормления, безмолвно плясали, прыгали, кувыркались. У клеток пахло так же, как в зверинце.

Ася относилась к своему зверью с насмешливой ласковостью и любопытством. Лисицы уже знали ее, не забивались в углы.

— Андреяшка! Андреяшенька! Ах ты, разбойник! — приговаривала она, освещая фонариком крупного лиса, которым в совхозе особенно дорожили. Серебро его шкуры было жемчужное, самое драгоценное. Андреяшку держали для племени. Злой, как черт, неукротимый, с ненавистью смотрел он на людей. Как-то зазевалась работница, и он напрочь отхватил ей палец. Сейчас он, жадно хлебнув ноздрями запах еды, бесновался, носясь по клетке черным вихрем. Сетка гудела, тряслась.

— Попляши! Попляши! У-у, зверюга! — приговаривала Ася, шлепая на дощечку еду. Она приоткрыла дверку, сунула ужин.

Андреяшка припал к вареву, неистово зачмокал, яростно захрустел костями.

А вокруг гремели сетки, плясали, шныряли, шмыгали звери. Ася шла, в дверцы совала еду на дощечках или в маленьких деревянных корытцах.

В другом ряду клеток послышался раскатистый смех Славки и голос Анатолия Колоколова. Ася остановилась, слушала смех, скрип снега под ногами, бряканье ведерок.

— Майка, получай баланду! — весело кричала Славка, стукала корытцем.

— Сколько мяса в леднике? — тоже весело спросил Колоколов.

— Дней на десять хватит.

— Скоро поеду в стадо за мясом.

— Жри, Злюка, жирей! Отращивай мех! — покрикивала счастливым голосом Славка.

Ферма стихла, не шумели сетки. Ася шла обратно, открывала дверцы и палкой, чтоб не укусили лисицы, вытаскивала кормовые дощечки, корытца, бросала их под клетки.

Нарочно гремя пустым ведром, она пошла в избу. Фонариком осветила у калитки красную кучу ободранных лисьих тушек. Тонкие косточки лапок, плетки хвостов — все это переплелось, смерзлось, окаменело; Недавно был проведен забой.

Ася хмуро дернула дверь, обитую оленьими шкурами, вошла в дом.

Славка задерживалась. Ася сердито подбросила дров, и железная печка забушевала, подняла пальбу. Сразу сделалось жарко.

На бревенчатой небеленой стене висела картинка: в синей дали моря белел клочочек убегающего паруса. Ася посмотрела на него, тихонько вздохнула, сняла пальто, шапку, постояла, не зная что делать, мягко, бесшумно прошлась, чувствуя сквозь оленьи унты щепки и палочки на полу. Опять вздохнула, вытащила одну половицу — вечная мерзлота выжала в подпол воду, — зачерпнула ведром воды вместе с льдинками и поставила на печку. Завтра нужно будет мыть пол.

Треснуло, выстрелило от стужи бревно в стене. А Славки все нет...

Вместо стульев Колоколов приволок им откуда-то два самодельных парикмахерских кресла с торчащими подголовниками.

Окна с улицы занавешены мешками. К дощатому потолку на веревочках прилажена длинная палка, к ней прикреплена пестрая занавеска, скрывающая кровать. На эту палку забрасывали платья, полотенце.

Около кровати виднелся большой, спиленный вровень с полом пень, его трудно было выкорчевать и поэтому просто спилили и покрасили вместе с полом. На оранжевом пне ясно виднелись годовые круги.

Все это забавно, а когда трещит печка, даже уютно. Но Ася хмурится: Славки все нет...

Зашумела пила. Сначала там, во дворе, пилили, а потом застучал топор. Распахнулась дверь, и в клубах стужи ввалилась Славка. Лицо ее красно от мороза. В пышной тарбаганьей шапке, в телогрейке, в оленьих унтах, она была настоящей русской красавицей.

— Чай приготовь! Будем чай хлебать! — крикнула Славка и выбежала из избы. С улицы донесся смех. Лицо Аси стало еще строже. Она поставила на печку чайник, застелила стол свежей газетой, зажимая в ладони, наколола ножом сахар. А они долго пилили, долго таскали дрова. В дверь то и дело врывались большие морозные клубы, в них мелькала Славка, гремели поленья. Наконец, смеясь над чем-то, они вошли оба. Лица их пылали, ресницы заросли инеем, лохматые шапки съехали на затылок. На них приятно было смотать.

Асе нравился Колоколов, нравилось его круглое курносое лицо с мальчишечьи-пухлыми губами, его постоянная бодрость и неугомонность. И все же с некоторых пор она хмурилась при виде его, была суховатой. И Колоколов это чувствовал. Но он не знал за собой никакой вины и поэтому решил, что просто у Аси строгий характер. И ему это даже нравилось. И вообще ему было хорошо около сестер. Уже два года живет он бобылем и соскучился об уюте, которым был окружен в доме матери. И вот в эту суровую даль, в лютые морозы, в грубоватый мужской мир, в хозяйственные заботы совхоза вдруг явились две милые сестры. И сразу же его жизнь наполнилась волнением, что-то зазвучало в душе тонкое, смутное, будто повеяло хорошими цветами. Даже просто вот так сидеть около их печки, видеть их лица, глаза, мелькающие руки, даже это — чудесно.

— Скоро вам легче будет, — сказал Колоколов. — Полсотни лисиц на убой выбрали. Только сотня у вас останется.

Он подал Асе список отобранных лисиц.

— И Андреяшку! — воскликнула она.

— Стареет. Сыновья его останутся.

— Жаль Андреяшку. Нравится он мне злостью своей. Как он меня ненавидит!

Колоколов взял гитару, сел у печки на груду дров и, закрыв глаза, осторожно перебрал струны, тихонько запел свое любимое:

Пел он удивительно хорошо, с душой.

Ася собирала на стол ужин. Славка смотрела в окно. А что она могла увидеть там? Разбитую форточку, затянутую оленьей шкурой? Трещину, залепленную полоской, отрезанной от газеты? Горный ледник, ползущий со стекол на подоконник? Между рам вместо ваты лежал зеленый мох, усыпанный клюквой. Славка смотрела на эту зелень, и перед ней возникали поля в цветах, юг и море, и еще что-то необыкновенное, чего она не знает, но что маячит ей впереди. И об этом же звенит гитара, зовет, обещает.

И голос, хватающий за душу, несется из той бесконечной дали:

Ася искоса бросила взгляд на Славку.

Колоколов сквозь густые ресницы тоже смотрел на нее. Радость затеплилась в его душе. Он негромко воскликнул: