— Павел Николаевич, не отпускает Петро Логунову. — Это робкий голос увольняющейся продавщицы.

— Алло! Алло! Петро, ты чего там волынишь? Мы же без продавца сидим. Чего ты уцепился за Логунову? Приглянулась, что ли? Ну так вот, слушай меня: не устанавливай там свои законы! Отпустить! Понял? Меньше рассуждай — больше делай!

Клацнула трубка.

— На третью ферму забросить бы горбыль...

— А ты входи в ажур!

— Не укладываемся...

— Иванихин! Сегодня же обойди фермы и возьми все нужды на карандаш...

— Савватеев! Все шкуры завтра сдай в заготпушнину! Беличьи бунты оформил?

Трещит телефон.

— Я слушаю! Лесоматериал? Пусть отфактуруют. Слушай, порядок такой: сделали клетки — и сразу же на сушилку. И только после этого наряд выписывай. А то вас, ротозеев, обводят вокруг пальца! А ты их в дугу гни, в бараний рог почаще скручивай. Нечего цацкаться! Это же архаровцы! Частники!

Наконец один за другим люди уходят из кабинета. В телогрейках, в полушубках, в тулупах, в шапках. Озабоченные, сердитые, спокойные.

Ася заглянула В щелку. У окна сидел Дорофеев, а у стола топтался шофер, мял шапку.

— Ну, чего тебе? — спросил Татауров.

— На работу бы...

— Так ты же пьянствуешь. Старшего механика за грудки схватил.

— Я бросил пить.

— Врешь!

Шофер вышел. Лицо его было покрыто испариной.

С приходом Татаурова совхоз стал образцовым, о нем шумели газеты. Совхоз прокладывал путь всему району: Калары от охоты переходили к звероводству. И все же люди не любили директора. Они боялись его.

Все это мгновенно вспомнила Ася, входя в кабинет. В нем было так холодно, что Татауров и Дорофеев сидели в полушубках, в шапках. Пол в кабинете перекосился, некоторые половицы выперло, у стола был такой наклон, что с него скатывались карандаши и ручки.

Ася, войдя, запнулась о половицу.

Татауров поднял голову, сдвинул шапку, обнажив большой, бугристый лоб. Директор сухо осмотрел Асю, будто уколол ее встопорщенными хвойными усами и бровями. Перед ним стояла пепельница: вороненок, раскрыв клюв, просил есть. Татауров сунул птенцу в рот горящий окурок.

Ася напряглась, решительная и хмурая, твердо выдержала директорский взгляд.

— Что вы там выкинули? — спросил Татауров.

Ася как можно спокойнее объяснила, что произошло.

— Все это нелепая случайность, — закончила Ася.

— Зачем вы врете? — спросил Татауров, стараясь припугнуть Асю.

Она похолодела. Еще никто не говорил с ней так оскорбительно.

— Я комсомолка. Я не то, что вы думаете, — проговорила она со злостью. Это окончательно раздражило Татаурова. Какая-то девчонка еще пытается возражать ему, держит себя заносчиво.

— Какая вы там комсомолка! — сказал он пренебрежительно. — Под суд вас, по правилу, нужно отдать. За хищение.

— Вы в три раза старше меня, — голос Аси срывался, — и вам стыдно не верить людям! Товарищ Дорофеев клевещет на меня! Это черствый, злой человек, а вы ему...

— Слыхали? Ничего себе, смена растет! — Дорофеев трескуче засмеялся.

Татауров привык к власти и терпеть не мог возражений.

— Он вам в отцы годится, а вы дерзите ему! — прогремел директор.

— Нельзя же так оскорблять людей! — скороговоркой выпалила Ася. — Я вам что, воровка?

— Это тебе лучше знать, — вставил Дорофеев.

— Не меряйте на свой аршин! — крикнула Ася.

— Это что такое?! — рявкнул Татауров. — Девчонка! Идите домой. Вы больше у меня не работаете. Сначала научитесь вести себя, когда с вами говорят...

Ася больше не стала слушать. Потрясенная грубостью директора, она вырвалась из кабинета и растерянно остановилась в коридорчике.

У толсто заросшего инеем окошка, присев на корточки, курили Космач и сторож Бянкин. Ася ясно услыхала, как Бянкин проговорил певуче, бабьим голоском:

— Эх, милый! На легкой копейке далеко не уедешь!

Ася увидела волчью шапку и пучки сена, торчавшие из дыр на задниках валенок.

— Где сядешь, там и слезешь, — согласился Космач, хлопнув рукавицей из оленьей шкуры.

Асе показалось, что они говорят о ней.

У крыльца стояла пестрая, заиндевевшая корова. Жуя свою жвачку, она равнодушно и тупо посмотрела, на выбежавшую Асю, пустила струи пара из ноздрей и медленно отвалила от крыльца, как пароход от пристани.

Ася, стараясь унять дрожащие губы, пошла в райком комсомола.

В двух комнатах райкома жарко трещали две железные печки.

Секретарь, боевой, шустрый и белобрысый Сергей Корнеев, весело уговаривал ее.

— Ты не волнуйся, дружба! Побереги нервы. Правда всегда восторжествует. Не виновата — значит, не виновата. Разберемся. И не преувеличивай! Молодость — она всегда преувеличивает. А с Татауровым тоже нужно считаться. Тяжелый характер, часто грубит, орет, но работник замечательный. Да ведь в жизни ничего гладенького не бывает... Вот тебе бумага, вот ручка — строчи заявление, а я все это дело распутаю!

От его веселого, дружеского голоса Асе стало легче. Она села за длинный стол, покрытый кумачом и заваленный подшивками газет. Из-за того, что волновалась и торопилась, Ася делала ошибки, фразы получались неуклюжими, а слова никак не хотели выразить то, что у нее было на душе.

Пока она писала, Корнеев с кем-то говорил по телефону о поездке в Читу, о каком-то фельетоне в молодежной газете и над чем-то хохотал, потряхивая светлым чубчиком, забавно морща вздернутый нос.

Наконец Ася кое-как закончила писать заявление.

— Ну вот, а теперь крой домой, отдыхай, а я разберусь, — громко сказал Корнеев. — В жизни ничего нет страшного, дружба. Грустное и страшное люди сами себе придумывают. Надо на вещи просто смотреть. Не усложняй! Приходи завтра!

Ася ушла окрыленная. «И правда, я все преувеличила, сгустила, — подумала она. — Не такие уж люди плохие. И душевных много!»

На другой день двинулась целая вереница упряжек. Ее вел маленький Гриша. Кеша остался искать двести потерявшихся в тайге оленей.

Ехали не быстро, и Славка при свете уже могла приспосабливаться к прыжкам нарт.

Пробирались к угрюмому, заваленному снегом Удоканскому хребту. Здесь тайга не была пышной и густой. Холода мучили деревья, обгрызали ветви. На лиственницах они были редки и скрючены, обросли мхом.

Нарты часто плыли по глубокому снегу. Задние серые олени, открыв рты, пыхтели Славке в уши, касались мордами ее головы. Она оглядывалась и видела ветвистые, точно обросшие коротким мхом, замшевые рога, на тонких, проворных ногах мелькали широкие черные копыта. Они натерлись о снег и блестели, как новые галоши. Анатолий махал ей, что-то кричал. Она улыбалась, кивала, и ей хотелось перебежать к нему на нарты и ехать долго-долго. Весь день. И даже несколько дней.

Ее белые олени с красивыми черными глазами, похожими на Асины, иногда бросали ей в лицо ошметки снега. У ее оленей были палевые, блестящие копыта. «Белый олень! Белый олень!» — радостно повторяла она про себя. С передних нарт пахло по морозу трубкой каюра.

Тайга тянулась очень дикая, без следов человека. Иней на ветках был такой длинный и твердый, что вся тайга будто обросла стеклянными шипами. Они сверкали на солнце.

Выехали на речку и понеслись по льду. Нарты подпрыгивали на кочках, раскатывались на поворотах боком. В лицо Славки клубился парок из горячих оленьих ноздрей. «Что такое любовь?! — спросила она себя. — Это дружба и плюс еще что-то. А что?» Нарты резко накренились, и Славка покатилась в сугроб. Снег набился в рукава, хлынул в пылающее лицо, залепил глаза. Славка поднялась. А к ней уже бежал Колоколов.

— Не ушиблась?

— Нет, наоборот! — закричала Славка и тут же засмеялась над нелепым ответом. Она хотела сказать: «Нет, мне весело! Мне хорошо жить! Я рада видеть и тебя, и оленей, и тайгу, и маленького каюра, быстрого, как олень!»

Колоколов стряхивал с нее меховой рукавицей снег. Он даже присел и обмел ей унты. А она стояла неподвижно и смотрела на белых оленей, но сама видела только его, озорного, веселого. И вдруг она вздрогнула: от мороза с гулом лопнул лед. Трещина со свистом, как черная молния, распорола реку поперек.