Но Петрович сидел на валуне и, положив на колено дневник, описывал пройденный путь.
Над головой, в просветах между вершинами, клубились мутные тучи. Дохнул холодный ветер. Тайга потемнела, зароптала.
Петрович взглянул на часы.
— Пожалуй, можно и перекусить, — сказал он.
Славка развязала рюкзак, вытащила две баклажки с чаем и два больших бутерброда с маслом. Петрович извлек из кармана кулечек конфет, положил их перед Славкой. Он задумчиво взял бутерброд и покачал, как бы взвешивая его на ладони. Славка увидела, как лицо его вдруг постарело.
— Кусок хлеба, — проговорил он. — Вот кусок хлеба. Самое простое и самое благородное, что есть на земле: кусок хлеба. Куда там золоту до него! Без куска хлеба умирают. За время ленинградской блокады умерли моя жена и сынишка. У них не было вот этого куска хлеба.
И тут все в Петровиче стало понятно Славке. Она вспомнила его одиночество во тьме у костра.
Петрович отложил хлеб и медленно, не отрываясь, выпил всю фляжку.
— Что же вы... Ешьте! — сказала Славка.
— Не лезет в горло. — Он закурил.
И таким близким, родным показался ей этот человек, так захотелось сделать для него что-нибудь хорошее, сказать ему какие-нибудь необыкновенные слова, чтобы согреть его душу! Но Славка не знала, что сказать и что сделать. Она молчала, молчал и он.
Потом они пошли дальше среди темного лиственного древостоя. Молоток Петровича с треском дробил камни, пугая кабарожек в сиверах.
«Что же теперь будет? Куда мне?» — думала Славка. Она представила город, какое-то учреждение, какие-то комнаты, кабинеты, канцелярии. Нет, это немыслимо! После скитаний с геологами, после таежных троп, после мира полей и лесов, после всего, что здесь произошло, немыслимо сидеть в каком-то учреждении.
И тут она поняла, что прикипела всей душой к этой жизни, и это лето ей вовеки не забыть, не забыть и Петровича, и Космача, и Грузинцева, и палатки. Как она будет без них?
Славка растерянно посмотрела на сутулую спину легко идущего Петровича. С опушек на них рявкали невидимые косули.
Еще недавно она думала, что геологам вряд ли нравится их жизнь и что несут они ее как тяжкий крест. Но вот теперь, побродив с ними, она поняла, что геолог не может сидеть в кабинете. Это все равно, что вольную птицу держать в духоте городской квартиры. Она все будет тосковать о полете, о вершине кедра, о ветре в березах, о бурлящем ручье, о зарослях брусники.
Славка сказала об этом Петровичу. Он остановился, вытер со лба пот и ответил так:
— В апреле, когда пролетают над городом гуси, я не могу спать. Я готов все бросить и убежать вслед за ними. И если меня вместо поля затолкать в кабинет — это все равно, что затолкать в тюрьму.
И Славка поняла его. Месяцами жить лицом к лицу с таежными просторами, с цветами, со зверьем, с птицами, запахами лугов, со скалами, которые рассказывают о событиях, развернувшихся десятки миллионов лет назад, и вдруг вместо этого, вместо азарта поисков — стены, стол, писанина!
Нет, кто пошел тропой геолога, тому уже трудно свернуть с нее...
Иногда Ася в душе своей ловила смутное, непонятное беспокойство. Какая-то глухая тревога присосалась к сердцу. Ася прислушивалась к ней, старалась понять ее. И наконец из клубка мыслей и чувств выползло глазастым, омерзительным насекомым слово «смерть».
А на земле уже сверкал июль. Утиные выводки стали на крыло. Трава вошла в самую сочную пору. Ее пересыпали цветы и ягоды. На озерах и старицах плескались и гоготали разжиревшие гуси. На теплые плесы, посвистывая, шлепались шилохвости, им в ответ надрывисто крякали хохлатые чернети, крохали. В глухих протоках проносились на жировку табунки свиязей, чирков-клоктунов. В самый сияющий полдень еле слышно рокотали далекие грозы.
Максимовна приносила в липкой корзине обабки, волнушки и грузди. На ягодники прилетели глухари, приплелись жиреющие медведи.
Жизнь все громче подавала свой голос, и Асе как-то сразу опротивела мысль о смерти. Опять Асе казалось, что нет конца ее молодости и жизни... А когда далеко-далеко гремела гроза, сердце било в грудь: впереди мерещилось какое-то неописуемое счастье.
С новой силой вспыхнула тоска о море. Теперь Ася думала о нем каждый день. В свободные минуты с удовольствием перечитывала Новикова-Прибоя и Грина. И радостно чувствовала: ничто не может помешать ей доехать до моря. Пусть здесь останется Грузинцев, ее неоткрывшаяся легкая любовь, частица ее жизни, — она поплывет дальше. Ей снились корабли на горизонте и острова с пальмами. Она просыпалась, задыхаясь от радости, и долго лежала, прижимая к груди ладонь, чтобы успокоить расшумевшееся сердце.
Однажды в такую ночь она разбудила сестру и зашептала:
— Славка! Милая! Ведь нам уже пора укладывать рюкзаки. Мы не будем работать второй год. Может, и так примут. Пора уже ехать! Ты понимаешь, что до моря остались последние километры!
О палатку тихонько скреблась ветка, тихонько, будто бабочка крылышками, трещал о нее листок. В темноте палатки тоненько ныл комар. Нежно, лесной поляной пах невидимый букетик. В дырку пробился лунный лучик, уперся в бумажку на земле.
— Я тебе сказала: ни к какому морю я не поеду. Хватит с меня, я слышать о нем не могу, — прошептала Славка.
— У тебя это минутное. Не поддавайся. А то потом будешь волосы на себе рвать, — доказывала Ася. — Ты предаешь мечту. Ты нарушаешь клятву.
— А если я ошиблась? А если я не люблю море, — тайгу люблю. Я хочу быть геологом. Понимаешь ты или нет? Я нашла свое.
— Не ври! Ты хочешь жить около могилы! — воскликнула Ася. — Кому это нужно? Живым, мертвым?
— Не касайся этого!
— Ты безвольная. Раскисла: «Жизнь моя пропащая!» А ведь жизнь-то у тебя еще не начиналась!
— Черт с ней, с этой жизнью. Пусть и не начинается!
— Ты что это, девка, ополоумела? — раздался сонный голос Максимовны. — Ты не дури. Как это язык у тебя повернулся такое брякнуть о жизни? Да ее, милую, сто лет хлебай и все мало, и все вкусно.
Славка молчала. Ася тоже молчала. Она не могла смириться с тем, что теряет своего друга, спутника. Ей казалось, что, если Славка не поедет, она будет несчастной! И Ася переполнялась решимостью вырвать сестру из этой скрытой, озлобленной тоски. «Нет, я тебя из рук не выпущу», — упрямо думала она...
Еще несколько раз спорила с сестрой Ася, но Славка уперлась. Они поссорились.
А вечером пришли грузовики, и Ася написала заявление.
— Я уезжаю, — сказала она Славке, — больше ждать нельзя.
— Поезжай, — раздраженно ответила Славка.
— Остаешься?
— Я уже сказала.
— Знаешь, как это называется? Это удар ножом в спину из-за угла. Я понимаю, что тебе тяжело. Но это не значит, что нужно бросать меня в дороге. Забывать то, чем мы жили. Хорошо. Я поеду, я доеду одна. А ты подумай, за что мы мучили отца с матерью? Болтали на весь город о море! А ты...
Расстроенная Ася понесла заявление Грузинцеву. Она поняла, что Славка доехала раньше ее, нашла свое место и глупо тащить ее за собой.
А Славка уткнулась в спальный мешок и все припомнила. И свою комнату-каюту, в окна которой призывно трубили паровозы, и маму с папой, и как они с Асей встречали и провожали поезда, и как она остригла волосы, и как они через окно убежали в жизнь.
Она вспомнила московский вокзал, кабинет Чугреева, клятву на площади. В памяти прошумела великая дорога, мелькнул Лева Чемизов, тявкающие во тьме лисицы, возникло лицо Анатолия, несущиеся нарты, белый олень с палевыми копытами, припомнился поцелуй в палатке...
Какая широкая река самых неожиданных чувств шумела тогда в ее душе. И главным чувством было изумление от встречи с жизнью. Она, Славка, как тот прозревший слепой, не верила своим глазам, ощупывала жизнь. Все это было милым, трогательным, незабвенным, но таким наивным, детским. А вот серьезное, настоящее подошло к ней только сейчас. Не было в нем тех красок, было оно простым, суровым, не нарядным, но зато настоящим, чему можно отдать жизнь.
