— Вы, Ярослава, чудо природы, — сказал он.

Славка засмеялась.

Чемизов услышал голос Грузинцева:

— Вы что, первый раз в тайге!? — Он стоял около груды имущества, накрытого брезентом. — Во время дождя здесь вода идет. Вот промоины, видите?

— Э-э, товарищ начальник! — беспечно воскликнул один из приехавших рабочих. — Бог не выдаст — свинья не съест! Вёдро стоит. Какой дождь? А от буровиков должен вот-вот трактор притащиться.

— Ну, смотрите, тайга шутить не любит, — предупредил Грузинцев, — и ротозеев тоже не любит. — Он повернулся к Леве: — Идемте ко мне в палатку.

Навстречу им попался Палей. Он был весь какой-то жеваный, синяки вылиняли, расползлись желтыми пятнами, глаза суетились, бегали.

— Александр Михайлович, я хотел с вами поговорить, — торопливо произнес он.

Грузинцев остановился. Чемизов отошел.

— Я хотел вас попросить замять все это дело, — услышал Чемизов. — Ей-богу, зачем раздувать? Я еще пару месяцев отработаю и уеду. Ведь, поймите, скандал же в университете будет. У меня срывается дипломная работа. Все мое будущее ставится на карту. Я просто по-товарищески прошу вас...

— Знаете что, Палей, — сухо прервал его Грузинцев, — даже в таком положении умейте сохранять свое достоинство. Не унижайтесь. Вы уже достаточно унизили себя. А вот подумать обо всем — подумайте.

Грузинцев подошел к Чемизову.

Палей заскочил в палатку и тут же появился с чемоданом и спальным мешком. Он сбежал вниз, к грузовикам.

— Что это за фрукт? — спросил Чемизов.

— Стервец один, — нехотя ответил Грузинцев и прошел с Левой в камералку.

Петрович и Посохов понравились Чемизову. Новые интересы, разговоры, дела окружили его.

Лева бросил на стол пачки газет, журналов, книг, писем.

— Вот это хорошо, — обрадовался Грузинцев. — А то мы уже одичали: ни газет, ни кино.

Получили письмо и сестры.

Несясь к палатке, они вырывали его друг у друга, пока обе не налетели на пенек и не рухнули в траву. С хохотом нырнули они в свой полотняный домик.

— Батин почерк!

— Наконец-то тронулся лед!

— Наверное, грозное послание!

— Папа... У него душа большая!

— Да скорее распечатывай!

Сестры уселись на спальном мешке, ноги — калачиком. Склонились над письмом, голова прижалась к голове, черные волосы спутались с белокурыми.

Буквы крупные, тщательно выписанные. Сестры помнили, как отец, бывало, писал родным. Он не писал, а весь вечер трудился, долго обмозговывая каждую фразу, подыскивая весомые слова, переписывая набело.

— «Вы перевели нам взятую тысячу рублей, — читала Ася вслух. — Я весьма этому рад. Не денежным знакам я рад. Когда Вы прибудете к Тихому океану, я верну их Вам. Я горжусь тем, что мои дочери так участвуют в полезном Труде на благо общества, что Государство, наша великая Держава выплачивает им такие солидные суммы. Я уважаю Вас за это. Труд — это самая верная дорога в жизни».

— Любит батя завернуть торжественное словцо! Философ! — Славка засмеялась. — Смотри: «Вас, Вы» с большой буквы. И любимые слова тоже с большой буквы.

— Помнишь, как он сказал: «В семнадцать лет я был стрелочником государства нашего!..» Но слушай дальше! — И Ася продолжала:

— «Теперь я перехожу к наиглавнейшему. Ася, Ярослава! Я всегда восставал против Вашей затеи с морем. Но коли уж Вы отважились вступить, вопреки родительской воле на этот путь, то доводите дело до конца. Не в моей натуре уважать болтунов, а кроме этого, весь городишко наш знает, куда Вы и зачем двинулись. Я не хочу, чтобы Вы превратились в предмет насмешки. Дело Вы затеяли серьезное, а посему действуйте твердо и до победного конца. Стойте на страже своей Чести...»

— Смирился! Простил! — воскликнула Ася. — Теперь хочешь не хочешь, а добивайся своего. Иначе какими же глазами будем смотреть на отца? Вернуться жалкими, побитыми? Нет уж, не бывать этому!

Славка нахмурилась, молчала, дергала шнурок на ботинке.

— Ты что помрачнела? — с подозрением спросила Ася.

— Так просто... Идем ужинать...

...Большой дымокур обрушивал на стол клубы дыма. И все же комары, мошка и всякий таежный гнус сыпались в миски.

— Жирнее будет! — балагурил Космач и с аппетитом ел, не глядя, что у него в ложке.

Рабочие смеялись.

Максимовна поставила на стол ведро с чаем. Сморщенный, беззубый Комар посмотрел вслед дебелой поварихе и от всей души восхищенно выдохнул:

— Экое туловище!

Чемизов расхохотался.

Сестры закрылись с головы до ног марлей. Из-под нее доносился смех и бряканье ложек.

— Слышь, Комар! Сколько твоей родни навалило из тайги, беда! — зубоскалил Космач.

— В лесу из любой воды можно приготовить чаек, — степенно поучал кого-то Бянкин. — Делай так: вскипятил воду — брось в котелок на две-три минуты березовую головешку. Уголь в себя всю нечисть и всосет.

— В совхозе у нас десять тысяч серебристо-черных лисиц, — рассказывал Колоколов Грузинцеву.

— Ого! Это же целое богатство! — удивился тот.

Под марлей о чем-то шептались.

Чемизов вдруг почувствовал острое волнение, будто он должен был вот-вот что-то понять, что прежде было непонятным. Он сидел тихо, стараясь быть незаметным, боясь, что кто-нибудь заговорит с ним. Он накрыл кружку бумагой. Отхлебнет чай и опять закроет. Он слушал говор за столом, слушал, как неторопливо текла жизнь.

Дым ел глаза до слез, все чихали, кашляли...

Потом собрались у костра на «посиделки», как называл Грузинцев этот свободный вечерний час перед сном.

Пылал говорливый костер. На стенках палаток танцевали огненные пятна.

У Левы сегодня было какое-то особое состояние души: он удивительно ясно, почти физически ощущал течение жизни. Ее поток складывался для него из множества подробностей. Фигуры людей, озаренные пляшущим костром, говор, смех, запах дыма, суровая задумчивость Петровича, попивающего деготь-чай, яростный спор Колоколова с Грузинцевым о судьбе тайги, мелькнувшие глаза и пышные волосы красавицы Славки, душевная настороженность Аси, радость и грусть в ноющем сердце, которое не знает, примчалось ли оно на свидание или на разлуку, далекий ропот реки, ласковая песня из палатки, огромная лунная ночь, спящая тайга.

Все это ощущалось Левой, как единый поток. А душа Чемизова окрашивала этот поток в свои краски, наполняла своими чувствами.

Чемизову было грустно от того, что вот он сидит рядом с Асей и может взять ее за руку, и все же ее нет. Она далеко от него.

— Ешь больше меда — дольше сердце сохранится, — поучал Бянкин Космача. — А желчь медвежья от любой болезни на ноги ставит.

— Не слышу! Чего так тихо говоришь, будто у мачехи рос! — кричал Космач.

— Где геологи пройдут — там города встают, — донесся голос Грузинцева.

— Значит, вы считаете, что все нужно под корень? — злился Колоколов. — Повалить столетние кедры, а потом на их место втыкать хилые прутики осины?

Шипел, щелкал, пищал костер.

— И все-таки я рад, что вас встретил, — тихо проговорил Чемизов.

— Почему «все-таки»? — спросила Ася.

— Я думал встретиться по-другому, — ответил Чемизов. — Бывают же встречи... без разлуки.

Ася будто не слыхала этих слов.

— А я вот без «все-таки» рада, что встретила вас, — спокойно сказала она.

В палатке зазвенела гитара. Космач запел:

Слабая улыбка шевельнула Асины губы. Раскатисто и мягко засмеялась Славка, бросила в Колоколова сосновой шишкой.

— О господи, — где-то за костром вздохнула Максимовна.

— Да, встречи бывают на всю жизнь, — согласилась Ася. — Вот вы — на всю жизнь.

Лева насторожился.

— Разве можно забыть, как вы на вокзале подошли к нам...

Чемизов потер грудь, точно у него заболело сердце. Из костра стрельнуло, уголек прочертил над Левой огненную дугу, упал за спиной.