— Нет, ты слушай, дальше-то как забавно получилось! Узрел я твою сестру и подумал: вот, мол, такая девчушка и пела тогда по радио. Это я ее, мол, слушал в камере-то. Но это не главное. Главное началось, когда она ударила меня. Ведь при виде меня даже парни ужахались. А тут — хлесь по щеке. Вот и полюбил я ее с первого удара. И сюда, как хвост, притащился за ней.

Он замолчал, сплюнул в костер, полез в карман за папиросами. Уже совсем стемнело. В ручье перекипало красное пятно от костра.

— Знаешь, Космач, будем друзьями. Ты настоящий человек.

— Ладно. По рукам. Я тебя всю до дна вижу.

— А видишь, так слушай... Я не буду вертеть и крутить, а прямо отрублю. Хоть и не сладко тебе будет. Выбрось ты из головы Асю.

— Понятно. Не по себе дерево ломаю. А ты можешь своего Тольку из головы выбросить?

— Нет.

— То-то вот и оно!

Космач поднялся, пошел к биваку, а потом остановился и зло сказал из темноты:

— Черт тебя сюда принес! Ковыляй обратно в Чапо. А то будешь потом локти грызть!

В темноте глухо зазвучали его удаляющиеся шаги. Хило дымил гаснущий костер...

Ночью Славка проснулась от шума: хлопала палатка, пузырилась парусом и то будто приседала, раздувалась, то вдруг сжималась, стремилась вверх, точно диковинная птица хотела и никак не могла взлететь: крепко держали ее за лапы.

И вспомнила Славка другую ночь, и другую палатку, и бегущих оленей в морозном мраке, и звоны-перезвоны колокольцев, и треск раскаленной печурки...

Славка лежала, не открывая глаз, слушала ненастную ночь. Ветви стегали по гулкой, намокшей палатке, дробно стучал по ней дождь. Он сыпался то ровно, то хлестал порывами. Славка уперлась ладонью в мокрое полотно, и ладонь почувствовала удары капель.

— Ну и погодка! Будем весь день в палатке загорать, — проговорила в темноте Ася и громко зевнула.

Славка молчала. Ася снова произнесла:

— В такую ночь я бы ни за какие коврижки не захотела оказаться в чащобе одна, без крова.

Славка представила себя под дождем среди мрака и дикого леса и зябко вздрогнула. И такой уютной, родной показалась эта палатка, спящие по соседству люди. Она с наслаждением поджала коленки в теплом спальном мешке.

Среди шума ветра и дождя совсем недалеко что-то затрещало и гулко хватило о землю. Она вздрогнула.

— Что это? — испуганно спросила Ася.

— Плохо дело! — проговорила Славка. — Дерево повалило. И близко. Шарахнет по палатке, от нас мокрого места не останется. — Перед глазами ее опять встала та, другая ночь. Она была такой далекой, что, казалось, и не существовала, просто Славка прочитала о ней в какой-то книге. Существовала только теперешняя ночь. Она плескалась, хлюпала, гудела, валила деревья.

В соседних палатках тоже проснулись, послышались голоса. Совсем рядом закричал Космач:

— Лиственницу сковырнуло!

— Не болтайся среди деревьев, а то прихлопнет, — раздался голос Грузинцева.

Потом кричали о брезенте, что-то закрывали, шлепали босыми ногами.

Грузинцев сунул голову в палатку, спросил:

— Вас еще не смыло? — И тоненький луч фонарика осветил лица Аси и Славки.

— У нас сухо, — ответила счастливым голосом Ася.

— А дерево-то на нас не грохнется? — спросила Славка.

— Нет, палатка в стороне.

разносился довольно сильный и красивый голос Космача.

Это пение не походило на обычную шутливую выходку Космача. Слишком уж отчаянно звучал голос.

-— Слышишь? — спросила Славка.

— Слышу, — ответила Ася.

Ей нравилось, что в эту ненастную ночь чье-то сердце рвется к ней. Она задумалась о Славке и Колоколове, о себе и Грузинцеве, вспомнила красавицу Евдоху.

неслось среди мрака и дождя.

Дождь не перестал и утром. Мелкий, но густой, он весь день сыпался на тайгу. О работе нечего было и думать.

Рабочие в своей палатке рассказывали какие-то истории, раздавались взрывы хохота, из походного приемника «Турист» звучала музыка.

В палатке геологов было тихо.

Грузинцев лежал, сунув руки под голову, выставив бороду вверх. Он улыбался, вспоминая о жене и дочке Сонюшке. Ей недавно исполнилось три года. Никто не знал, как он любил ее, как тосковал о ней. В бумажнике хранилась ее фотокарточка, и он каждое утро смотрел на смешную курносую мордочку. «Если б ты знала, Буратино мой, как я скучаю о тебе, — мысленно говорил он ей. — Неужели придет минута, когда я схвачу тебя в охапку и расцелую твой носишко?» — Грузинцев заворочался. Нет, больше невозможно так лежать!

Петрович курил крепчайшую махорку, прихлебывал крепчайший чай и, откинув полог, читал любимого Куприна. Посохов углубился в геологическую карту. Палей, лежа на животе, строчил в тетради, должно быть, записывал материал для дипломной работы.

Грузинцев сел, потер счастливо-тоскующие глаза и вылез из палатки. Он заглянул к сестрам, которые зубрили английские слова. Сел на спальный мешок. И сразу же стал рассказывать о дочке:

— Жена говорит: «Я съела петушиный гребень». А Сонька поняла это по-своему и сердито закричала: «Мама съела расческу! Папе нечем чесаться!»

Он долго еще отводил душу, рассказывая о ней.

— Не успеешь оглянуться, как уже вырастет с вас, — сказал он Асе.

Она слушала, не глядя на него. Лицо ее было строгим. Ей приоткрылась иная сторона жизни Грузинцева. У него есть своя любовь, круг близких людей. И никогда ей не войти в эту его другую жизнь.

— What do we see?.. not see... what do we know about people’s life? — грустно спросила Ася сестру, подыскивая нужные английские слова.

— Little...

— Here we met... с геологами в тайге... and very soon for many years... Нет.

— Forever? — подсказала Славка.

— Да, да! We shall... э-э... part forever and what do they think, what do they feel? I want to cry bitter tears... Славка!

— What’s the matter with you?

— Так... э-э... I am sick at heart...[2] В общем, чепуха!

— Девочки! В обществе секретов не бывает! — Грузинцев погрозил пальцем и засмеялся. Ему почему-то показалось, что они говорили о нем.

Пришел Палей, сел напротив, стал неотрывно и томно смотреть на Асю.

— Избавьте меня от больших желаний — они измучили меня, научите меня любить простую судьбу — она сделает меня счастливым, — прошептал он непонятное. Ася с досадой отвернулась.

Пришли Посохов с Петровичем. В палатке стало тесно и весело. Славка притащила ведро чаю.

Отвернули полог-дверь, из палатки, удлиняясь, поплыло синее облако дыма. В дверь виден был сыплющийся дождь, сквозь его густое мелькание проступала глухая, ощетинившаяся сухостоем падь.

В палатку пролез Космач, положил на Асин спальный мешок охапку мокрого алого шиповника. От него сразу же славно запахло и натекла лужица. Довольный Космач приткнулся у выхода.

— Как тебе работается у нас? — спросил его Грузинцев.

— Мне эта работенка вполне пришлась по вкусу, — признался Космач и сдул с папиросы пепел. — Ей-богу, я все не мог найти дело по душе. И вот нашел: копать у вас канавы. Не люблю я всякую ответственность. Ну ее к лешему! Ярмо! Был шофером: за машину отвечал, за людей в кузове отвечал, за петуха на дороге и то отвечал. Будто камень висел на шее. А теперь отвечаю только за себя. Еще вот документы терпеть не могу: крепостное право. Я — вольный казак! Свобода — главное!

— Ты, Космач, анархист, — Грузинцев засмеялся.

Он посмотрел на сестер, подумал: «Они определенно говорили по-английски обо мне. А что говорили? И почему у Аси голос звучал грустно?»