— Веденкин, садясь на место, подумал о подполковнике Русанове: «Не очень ли я старика задел?» У того было обиженное лицо.

Будто прочитав мысли Виктора Николаевича, слово попросил генерал Полуэктов, не признававший усвоенную иными начальниками манеру говорить обязательно в заключении — похвалить удачные выступления и снисходительно исправить неточности.

— Я вот слушал коммуниста Веденкина и думал — не воспримет ли товарищ Русанов эту справедливую критику как посягательство на авторитет подполковника и командира роты? Думаю, нет. Молодой коммунист товарищ Русанов, конечно, прислушается к голосу товарищей. И, я надеюсь, научится, наконец, отличать убеждение от уговаривания. Твердость партийная нужна, товарищ Русанов! — сказал Полуэктов и посмотрел на подполковника. Русанов ответил таким взглядом, как будто говорил: «Так я же стараюсь, вы просто все решили избить меня».

Генерал нахмурился, — оказывается, щадить было нельзя. Задумчиво прикоснувшись пальцами к своим темным, коротко подстриженным усам, он жестко сказал:

— Как разрешите оценить, например, такой ваш поступок, товарищ Русанов? Я наказал вашего воспитанника Виктора Смирнова за повторное нарушение формы одежды, а вы, желая быть «добрым», разрешили провинившемуся придти ко мне — начальнику училища, просить прощения и сказать, что он осознал ошибку. Да у нас что — военное учебное заведение или институт благородных девиц? И с каких это пор вы стали учить их вымаливать прощение?

Генерал помолчал и уже мягче сказал:

— Слов нет, «капральский тон», когда не говорят, а рявкают, принцип «тот прав, у кого больше прав» — вредны. Но следует помнить: кто стремится разрешить каждую педагогическую задачу во что бы то ни стало компромиссно, обходя острые углы, не проявляя решительности и смелости, тот, как правило, обречен на провал. Жизнь вскоре вразумит его, а педагогика, — генерал хитро прищурился, — в которой я, правда, слабоват, но уже начинаю кое-что понимать, — припасет какую-нибудь коварную шутку.

В конце выступил и Русанов. У него был расстроенный, несколько растерянный вид, он долго приглаживал седой хохолок на макушке, прежде чем начал говорить. Прикрыв веками глаза и откинув назад голову, он начал было сокрушенно мямлить что-то оправдательное, но вдруг решительно выпрямился, быстро потер лоб и, видимо, ожесточаясь против самого себя, оказал:

— Порочную линию моего отношения к подчиненным придется пересмотреть!

… С собрания возвращались домой оживленной группой — Боканов, Беседа, Тутукин, офицеры второй роты. Мимо проплыла, перегоняя, машина генерала. Разгоряченные спорами, еще не остывшие от них, стали прощаться у сквера. Сергей Павлович, не спеша, пошел по широкой улице. Дремали за стеклянными дверями ночные сторожа в полушубках. Уличный репродуктор доносил нежные звуки скрипки. Пылало, как от зарева, небо над заводом, на окраине города.

Боканову было как-то по-особому хорошо, точно вместе с чистым, морозным воздухом в грудь вливались огромные, свежие силы. Сейчас мог бы горы сдвинуть! Хотелось, чтобы поскорее наступило утро, не терпелось наброситься на работу и делать, делать энергично, настойчиво то, о чем говорили только что на собрании.

Как воспитатель Боканов понимал, — одного вот такого «Гешу» труднее переделать, чем трех Каменюк Алексея Николаевича. Недостатки Пашкова были не так явно выражены, как, в свое время, недостатки Артема. Они у Геннадия были внешне прикрыты несколько надменной благовоспитанностью. Да и Геннадий находился в том юношеском возрасте, который не терпит прямых нравоучительных бесед, когда настороженно шарахаются от всего, что напоминает «подход», «обработку», всей душой презирают длинные нотации. Действовать следовало очень тонко, обдуманно и начинать, пожалуй, с разведки и «артиллерийской подготовки», — издалека.

Сергей Павлович попросил библиотекаря — Марию Семеновну «случайно» подсунуть Пашкову книгу Макаренко «Флаги на башне». Боканову казалось — один из героев книги — Игорь Чернявин чем-то походил на Геннадия. Затем Боканов написал генералу Пашкову, изложил все, происшедшее с его сыном, и закончил письмо словами: «Прошу извинить нарушение субординации, но Геннадий нам одинаково дорог и это дает мне право обратиться к вам не как к генералу… Не снимая вины с себя, скажу прямо — вы, как отец, во многом из того, что с ним произошло, виновны. Но сейчас нам следует прежде всего решить, как лучше и быстрее исправить допущенные нами ошибки?

Считаю, что ваш приезд в училище может принести большую пользу, но он желателен не раньше, чем через месяц — этот срок понадобиться мне для некоторой подготовки…»

Капитан разговаривал о Геннадии наедине с Гербовым.

— Ты думаешь: исключили его из комсомола — и можно руки умыть? — наседал Боканов на Семена, но тот отмалчивался. — Разве ты не понимаешь, что наша партия и комсомол — великие воспитатели? Ты вникни в это слово — воспитатели!

— Да ведь противно с ним возиться. Что он — маленький? — непримиримо хмурился Гербов.

Боканов не удивился, услышав такие слова от Гербова. В училище, даже среди некоторой части офицеров, находились любители поговорить «о решительной очистке комсомола». Этим прикрывали свою беспомощность, а порой — бездеятельность.

— Ты — руководитель молодежи и не в праве так смотреть на дело! — горячо убеждал Сергей Павлович Гербова. — У Геннадия есть и положительные качества, ты сам прекрасно знаешь. Ему надо помочь…

— Да у него ведь характер какой? Разве с таким, как Геннадий, что сделаешь! — опять обозлился Семен.

Как объяснить этому юному воспитателю, завтрашнему военному педагогу, — ибо все они ими обязательно будут, — как внушить, что ему придется работать над каждым своим подчиненным? Как объяснить доходчиво и просто, что мы преобразуем не только лицо своей страны, пустыни превращаем в сады, но и творим новую человеческую природу — коммунистическую? Мы вмешиваемся в движение характеров, изменяем и направляем их. Мы не желаем ждать подачек от человеческой природы, а сами берем от нее то, что нам надо, преобразуем… Но как навсегда вложить в сознание юноши, стоящего сейчас перед ним, все это?

И Сергей Павлович, усадив Семена, долго, не торопясь, объясняет ему, стараясь подобрать слова попроще, примеры — убедительней, объясняет основы самой мудрой и гуманной педагогики в мире, с ее тысячи раз оправдавшейся терпеливостью.

Боканов пришел в роту, когда все еще спали. Через полчаса первую роту подняли — предстояло совершить марш-бросок до села Красного, там провести небольшой митинг, посвященный выборам местных органов власти, и возвратиться назад.

Как только раздался будоражащий звук трубы, еще сонные, еще плохо понимающие, что произошло, ребята первым делом ухватились за сапоги и одежду. Оделись мгновенно. Карабины через плечо, стали на лыжи — и в поход. Шли быстро, напористо. Ударил небольшой морозец. Снег на полях лежал плотной массой, передним приходилось прокладывать лыжни.

На рассвете Боканов, казалось бы случайно, очутился рядом с Геннадием. Едва виднелись впереди Володя и Семен. Они шли в сторожевом дозоре. Где-то позади, в ложбине, пыхтел и отдувался Павлик Снопков. Перебираясь через степную речку, он умудрился провалиться, подмочить лыжи и вынужден был теперь счищать ледяной нарост.

Сергей Павлович, поравнявшись с Геннадием, спросил задорно:

— Не устал?

— Никак нет, еще столько подавай! — азартно ответил Пашков.

Свитер ловко облегал его тело, шапка немного съехала на влажный лоб.

Они пошли рядом, перебрасываясь отрывистыми фразами. Проворно мелькали шесты, лыжи стремительно скользили по снежному насту.

Интуитивно, каким-то особым чутьем, присущим педагогу, Сергей Павлович почувствовал, что сейчас с Геннадием можно говорить просто и сердечно о главном: под влиянием ли чудесного наступающего утра, или от нахлынувшего, в беге, ощущения силы, молодости, ловкости, но у Геннадия доверчиво распахнулся душевный мир.